Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

Смотритель останавливал электричку всеми средствами — подавал знаки фонарем, разложил костры на платформе, хотел даже маленько перегородить пути бревном (отговорили — канитель), звал Илью, как взрослого человека, помочь открутить несколько гаек на рельсах, но мальчик не пустил: «Вам это нужно, отец учитель, как дыра в голове!»

Электричка — огни ж в глаза! — озадаченно притормозила. Смотритель мгновенно, сорвав какие-то пломбы, открыл своим ключом дверь последнего вагона и запустил их внутрь.

— Это прицепной вагон, исповедальня на колесах, — быстро объяснил он, прощаясь. Мигнул в последний раз его фонарь, и состав тронулся.

В тамбуре в самую душу взирал с алтаря равноапостольный образ Железного Монаха, сидящего у себя в избенке лубяной под дыбой. Это сразу настраивало на доверительный лад.

В вагоне-исповедальне было не слишком свободно, но сидячие места имелись. Пахло излитым русским духом — сивушными маслами, прокисшим квашеньем, мочой в проходе, блевотиной под лавкой, сухим дерьмом по углам. Это формула выведена веселия Руси, там все через ϖ выражается… (А так называемая Лже-История Государства Российского просто-напросто, судыри вы мои, физиологический очерк нравов.)

Кое-кто бродил, шлялся по вагону, кочевряжился. Те же, у кого, по выражению древнего автора, «хмель был незадорного свойства», мирно дремали. Шибко храпящим засавывали в рот портянку, чтоб не храпели.

Илья уселся возле окна на свежеоструганную, с ободранной кожей, скамейку. На замерзшем окне начертано было, что нам кычет Сова-страстотерпица: «Прашу падергать эсли не аткрывают». Неразлучный мальчик, пристроившись рядом, достал кусочек тетрадки-онфимки, очинил перышко и зачал делать домашнее задание, прописи, высунув язык, выводить буквицы — зверь с рогами, дом, зверь с горбами, дверь…

Потом мальчик нарисовал на полях человечка и, подумав, подписал: «Зверь Я».

Электричка тряслась и дребезжала, пожирая пространство. Прицепной, шестьсот веселый, вагон качался и скрипел. Скамейка норовила выскользнуть из-под Ильи. Вокруг гомонили:

— Православие как корпоративная этика, по сути, третьесортно. И это смущает. Трудно пережевывается. Все время в нем какие-то щепки попадаются — это что же, зима священна, с крестом рубили?..

— Ты слышь, друган, все мы в оны годы лезли через забор в соседскую церкву — там, как говорится, и свечки слаще! Но пора бы, набравшись окаянства, уже и остепениться, прозреть, что краше своей веры — исконной, пуповинной — нет нигде! А православье — лепешка насущная, детское место. В нем хорошо и уютно, можно свернуться в клубочек. Сказано же в Книге: «Крошка Русь… и воды отошли…»

— …называется Державная икона Божией матери, кстати, рекомендую сходить, раз пятнадцать помолиться — сеанс! — так вот, у нее на маковке макитра, а на ней — стародавнее изображение солнышка, крючковатое такое. Эх, выйдет, выглянет крючковатое солнышко из-за туч, разгуляется!..

— Точняк! В акафисте, накострянном на основе древних кондаков, так и читаем, частим по утрянке — «Коловрат около кола!»

— Ржа лож! И лжа рож ихних! Ал-лчные! В фартуках, с молоточками, обступают, тянут когтистые лапы — хочут хряснуть по коленке!..

— Да-с, множество жидья! Такое впечатление, что забыл про нас Господь! Положил как-то в морозильник и забыл…

— Кому зима, а кому мать родна. Им везде рай, чай — причитания наши изучают, плачи классифицируют…

— Поедом поят, силком вливают — хочут, чтоб крест пропили! У них и буква есть такая — «пей»!

— …нужен переход Руси из жидообразного состояния к ледяной твердыне — Великий покаянный канон! Всеконечное Решение!

— Вот как их отличить, выделить в толпе? «Плюнь в сугроб, смешай со снегом, протри энтим глаза — прозреешь!» Но это же нельзя понимать буквально… Надо бы жидишек как-то метить.

— А полы у них в дому, доски — струганой стороной вниз — чтоб не посклизнуться! Тем и выдают себя. По домам пройтись…

— Учили же старые люди — на отчество, на отчество тоже надо смотреть! В корень зловредный!

— Знамо, замешали квашню да на жидовских дрожжах. Вот и ешь пирог с еврейским фаршем…

Илье хотелось снять шапку и треснуться головой о стенку вагона. Когда же это все кончится, шипы в боку, все эти разыскания о начале конца Руси, упреки во всем, окромя погоды, когда же я перестану, колючка в глаз, все это видеть, слышать и обонять, когда же, а?

Илья с содроганьем вспомнил проклятый День первой бреши, этот жуткий День пролома, когда покрытые жесткой шерстью тела их хлынули из града, словно оползень, захлестывая снежные поля и ближние веси, как они бежали, перебирая обмороженными лапками, как их гнала, гнала в концентрированную тьму страшная музыка дудящего, наяривающего на сопеле чудовища. Это с люльки засевшее в подкорке кошмарное: «Трохи с жидочком побалакаю!» — и брызжущая пенящимся ядом, шипящая, хэкающая пасть размером с печь… Да, да, вся жисть моя — вечный пост и узкий мост между скорбями, и не надо бояться! Не надо! Не на-адо-о…

У вас нет другой Руси? Я хочу обязательно Русь, но без этого всего. Она пьет и бьет — значит, любит.

Тем временем в вагоне возникло какое-то ощутимое напряжение, выкристаллизовалась группа особо злобных и агрессивных особей, рычащих русичей. Лаясь на чем свет стоит, шатаясь, харкая и пихаясь, в красных рубахах, с битами для лапты, эти мордовороты двигались по проходу. Не сильно уж они были и выпимши жженки (где-то примерно на семитку), просто нарывались. Добрые люди на скамеечках срочно засыпали, утыкались в окно, не обращали внимания, отключались, закрывали глаза ладошками, это была естественная, здоровая реакция — Господи, идол ты наш, за день так устаешь, да и предложите что-нибудь конструктивное!..

Илья в бессильном раздражении лишь сжимал обросшие щетиной кулаки.

Но он заметил, как переглянулись его десятикласснички — ох, нехорошо они переглядывались, эти умники-разумники, «несмирные дети», был, был такой термин в гостомысловой педагогике. Они же готовы, понял и вздохнул Илья, они собраны и сосредоточены. Всегда и везде. Как на непрерывной тренировке. «В сугроб они меня вгонят, — уныло подумал он. — Эта их вечная вечерняя охота…»

Вот неуклюжий Егорша Карякин, привстав рассказать что-то поучительное брательнику Пименову, несколько (достаточно) загородил витязям проход, вот его, пьяно взревев, пнули: «Пош-шел, сопледуй!» — и только ухарски размахнулись вдарить раздолбая дрыном по башке…

…серой стремительной тенью мелькнул в проходе Ратмир — с застывшими, ледяными глазами, уже рассмотревшими всю тупость, никчемность, бессмысленность призрачного существования этой покачивающейся требухи. Бабы на скамейках не успели заголосить, а мужики посоветовать не связываться. Быдло смяли, прихватили, поволокли и вышвырнули в тамбур — в замкнутое заплеванное пространство, и «отбивной холодец» вовсю пошел заливаться, а на ближайшей остановке расквашенный студень шмякнулся на перрон, и слышно было, как там истошно завопили: «Это что же такое делают-то? Живых людей бесчувственных выкидывают! Снегом, снегом скорей засыпай их!.. Авось отлежатся».