Приключения Весли Джексона - Уильям Сароян

Ей очень понравился Виктор, и начала она с того, что сказала:

– Кажется, мы с вами где-то встречались?

Слово за слово, и Виктор назвал ей свою фамилию.

– Родственник Доминику? – спросила она.

– Это мой брат.

– Ну, что о нем слышно?

Услыхав, что Доминик тоже в армии, она воскликнула:

– Господи Боже мой!

Потом поднялась и сказала с улыбкой:

– Берегите себя. Может быть, во Фриско когда-нибудь и увидимся. Всего хорошего.

И она ушла.

– Кто это? – спросил я.

– Не знаю, – сказал Виктор. – Наверно, одна из его милочек.

– Ты хочешь сказать возлюбленная?

– Да нет, что ты. У Доминика никогда ничего серьезного с ними не было. Нравится она тебе?

– Я бы не прочь написать ей письмишко при случае.

– А зачем?

– Так. Сам не знаю.

– Можно ее разыскать, если ты в самом деле хочешь с ней переписываться.

Я немного подумал и решил лучше подождать для этого кого-нибудь другого. Почему-то я чувствовал себя ужасно несчастным. А Виктору хоть бы что, и я не мог этого понять. Не видно было, чтобы он хотел сорвать с нее одежды или почувствовал себя несчастным из-за нее.

– Тебе не жалко таких девушек? – спросил я.

– У нее все в порядке, – сказал Виктор. – С чего я вдруг буду ее жалеть?

– Не жалко, что она ведет такую жизнь?

– Не думаю, чтобы она годилась на что-нибудь другое.

– По-твоему, она не могла бы стать хорошей матерью?

– Может быть, – сказал Виктор, – Может быть, она и выйдет когда-нибудь замуж и обзаведется семьей.

– Ты думаешь, кто-нибудь может еще жениться на такой девушке?

– Если кому-нибудь она сильно понравится и он ничего знать не будет или кто-нибудь полюбит ее так, что ему это будет все равно, он мог бы и жениться, я думаю. Это был бы, наверно, кто-нибудь, кто тоже в жизни немало повидал.

– И такая женитьба могла бы быть счастливой, по-твоему?

– Может быть, – сказал Виктор. – У тебя есть девушка?

– Нет.

– А вот это моя.

Виктор достал из бумажника фотографию и протянул ее мне. Эта девушка на фотографии была даже еще красивее той, что пила с нами. И мало того, что была красивее, в ней было что-то такое хорошее, что живет в ней давно и проживет еще долго. Это видно было по ее лицу так же ясно, как и самое лицо.

– Очень красивая девушка, – сказал я. – Кто она такая?

– Дочка одной из подруг моей матери, они наши соседи. Ей только семнадцать сейчас, но мы уже давно любим друг друга, и как только война кончится, мы поженимся.

Так мы с Виктором сидели, пили и болтали. Немного погодя я стал как будто понимать его и его семью, но все-таки кое-что в их жизни осталось для меня неясно – слишком уж много всякого происходило с ними в одно и то же время. Однако сами они как будто ухитрялись оставаться честными, порядочными людьми.

Для нас троих из роты «Б», назначенных в Нью-Йорк – Джо Фоксхола, Виктора Тоска и меня, – наступил наконец долгожданный день отъезда. Стоило нам сесть в поезд, как Джо Фоксхол сразу заговорил:

– О чем я позабыл тебе сказать, – начал он, – так это о постоянном чувстве подавленности, которое угнетает наше сознание с того момента, как нас начинают перерабатывать из свободной человеческой личности в то, что наши офицеры любят называть бойцом. Несомненно, всякий человек, попав в армию, становится бойцом, но мне кажется, это не совсем тот боец, которого имеют в виду офицеры. Он вступает в битву против скуки, безнадежности и целой армии мелких притеснений, которые как будто специально придуманы для того, чтобы низвести человека до уровня человекоподобной обезьяны порядковый номер такой-то.

– Иными словами, – продолжал Джо, – он бьется за свободу своей собственной маленькой нации, которую составляет он один и никто другой во всем мире. И ему совсем не кажется, что он борется за нечто слишком уж малое. Он сражается со всеми мелкими группировками условий и обстоятельств, которые стремятся напасть на него из-за угла и по возможности сломить его дух. Он борется против всяческих унижений и оскорблений. Но такая борьба всегда безнадежна, ибо неприятельские резервы неисчерпаемы. Что бы с ним вообще ни происходило, наяву или во сне, все равно его неизменно угнетают. Это как болезнь, которую невозможно излечить. Единственное лекарство – это всеобщий мир и извещение о том, что от вас больше не требуется делать то, что вам «приказано», можете отправляться домой и быть счастливым или несчастливым и делать все, что вам нравится. Есть, конечно, еще одно лекарство, но оно не по мне. Смерть – это тоже лекарство от кори, но я вам его не советую.

Когда поезд отошел от вокзала и повез нас в наше долгое путешествие через всю страну, мы все трое повеселели. К тому же приближалось Рождество, а это мое любимое время в году.

Джо Фоксхолу уже и прежде доводилось пересекать всю Америку, для него это не было новостью, а нам с Виктором все было в диковинку.

Для нас это была новая, замечательная штука, и мы никак не могли насладиться вдоволь. Поезд был, конечно, битком набит – солдаты всех родов войск без конца разъезжали взад и вперед по стране, – но Джо завязал знакомство с кондуктором, мы дали кому следует на чай, и нас поместили в отдельное купе. Там было довольно-таки тесно, но в армии теснота – дело привычное. Мы бросили жребий, кому какая койка достанется, и вышло так, что Джо Фоксхол получил самую плохую, но он не возражал и не требовал, чтобы мы кидали жребий до двух раз из трех, как это делают некоторые ребята. Мне досталась самая лучшая, а Виктору – вторая по качеству. То есть я получил нижнюю койку и, значит, мог всю ночь любоваться в окно пейзажем. Виктору досталась верхняя, она была не хуже нижней, только лазить высоко и окна под рукой не было. А Джо получил скамью под прямым углом к нижней койке, и на ночь проводник превращал ее в постель. Утром, когда мы встали, проводник пришел, разобрал нижнюю койку и укрепил столик между сиденьями, так что нам было на что облокотиться.

Мы могли сидеть за столом, есть, разговаривать, играть в карты, читать, писать письма или даже стихи. Писал стихи Джо Фоксхол, но он их нам не читал и не давал читать самим. Говорил, что они недостаточно хороши для чтения. Я спросил, какими же должны быть стихи, чтобы их можно было читать, и он сказал, что они должны быть так же прекрасны, как самые лучшие стихи, которые когда-либо были написаны. Что же это за стихи, спросил я, и он сказал, что это стихи Джемса Джойса, под названием «Ecce puer».[1]В этих стихах, по его словам, сказано почти все, что вообще может сказать человек, а в них всего восемь строк. Я попросил его прочесть нам эти стихи, но он говорит – забыл, и я тогда заметил, как же он может считать, что эти стихи такие великолепные, если он их даже не может припомнить; а он говорит: «Не знаю как, но все равно это правда». Эти стихи он прочел в «Нью рипаблик» шесть или семь лет тому назад и до сих пор убежден, что это величайшие стихи в мире.