Синагога и улица - Хаим Граде

— Что вы молчите? Вы же отцы маленьких детей!

Мужчины обжигались, глотая горячие картофелины, мясо застревало у них в зубах, кусок хлеба вставал поперек горла. Они таращили глаза, как быки, пережевывающие жвачку: какое отношение имеют их маленькие дети к тому, что обивщик шляется по бабам? Но их хозяйки отвечали, что такая связь есть. Маленькие дети находятся в опасности из-за поведения обойщика. Его жена — круглая сирота, а Бог не смолчит, когда люди не заступаются за обиженную сироту. Тогда мужчины после ужина вышли во двор и дождались, пока этот любитель сладкой жизни пройдет мимо них, направляясь на очередное свидание.

— Послушай, браток, мы, конечно, не будем расплачиваться за твои грехи. Но тут еврейский двор, и твои гнусные дела уж слишком всем колют глаза.

Мойшеле оказался в окружении мужчин за сорок с уже заметными животами, но с широченными, еще и не собирающимися сгибаться плечами. Такому достаточно отвесить на рынке оплеуху разъяренному иноверцу, чтобы тот свалился полумертвым. Теперь они стояли плечом к плечу вокруг Мойшеле, так, чтобы он не мог выскользнуть, и мерили его холодными взглядами своих водянистых глаз. Мойшеле понял, что на этот раз необходимо договариваться. Он подкрутил ус и медленно ответил:

— Вы правы. Наш брак — это несчастье для нас обоих. Поэтому я в любое время готов дать моей жене развод. Будьте моими свидетелями. А теперь пропустите.

Его слова казались разумными и справедливыми. Соседи тут же расступились, чтобы не унижать его мужского достоинства.

— Не морочь голову! Он ведь хочет ее освободить, — отгоняли мужчины от себя своих жен.

Те через день передали эту радостную весть Нехамеле. На этот раз она уже не стала стоять с опущенной головой и тихо дрожать, как во время предыдущего разговора. Нехамеле обеими руками закрыла лицо и громко расплакалась: она не хочет развода, нет! Нет!

— Нет так нет, — отступились немного растерянные соседки и дали Нехамеле другой совет. Говорят, она хорошая портниха. Так почему бы ей не взяться за работу? Когда она снова станет зарабатывать, то не будет больше зависеть от мужа и бояться расстаться с ним.

— Нет! Нет! — заплакала портниха еще громче, и соседки стали спрашивать сами себя: она так сильно его любит или просто боится остаться одна?

Вдруг одной из женщин пришло в голову, что в этом деле может помочь такой уважаемый еврей, как реб Йоэл Вайнтройб. Он тоже недавний сосед, но от него двору Лейбы-Лейзера только радость и почет. К нему даже этот проходимец Мойшеле Мунвас отнесется с почтением. Надо переговорить с раввиншей, чтобы она убедила мужа вмешаться.

Двор не представлял себе, что эта раввинша Гинделе, похожая на цыпленка, способна так разозлиться и кричать таким пронзительным голосом. Ее руки, в которых она держала кошелку с яйцами, затряслись: чтобы ее ученый праведник вмешивался в такое грязное дело? Она превратилась в торговку яйцами из-за того, что ее муж, дай ему Бог долгих лет жизни, не хотел быть раввином и иметь дело с обывателями. Так теперь он должен иметь дело с многоженцем?

Однако аскету реб Йоэлу все-таки пришлось вмешаться, хоть и против воли.

Между предвечерней и вечерней молитвами он с пятью евреями изучал книгу «Эйн Яаков». Его слушатели, старики с покорно согнутыми спинами, слушали красивые высказывания талмудических мудрецов и богобоязненно вздыхали, что грешны. Слесарь реб Хизкия сидел в своем уголке и раскачивался над книгой «Шулхан арух». Увидев, что становится уже поздно и не хватает еще трех евреев, чтобы можно было собрать миньян для молитвы, один из стариков выбрался из-за стола и спустился во двор позвать людей. Двое соседей, сидевших на своих крылечках, натянули пиджаки и поднялись в синагогу. В этот момент мимо проходил и обивщик в широкой соломенной шляпе. Старик из синагоги спросил его, не хочет ли он удостоиться доброго дела и быть десятым в миньяне. Мойшеле понравился этот дедушка, говоривший о добрых делах, и еще больше понравилась идея быть десятым в миньяне. Он сказал себе: «Она может подождать!» — и вошел в синагогу. Однако двое евреев, сидевших за столом реб Йоэла, посмотрели на него недружелюбно. А один из них даже просто-напросто показал на него пальцем:

— Такой распутник не может быть частью миньяна. Правда, реб Хизкия?

То ли слесарь реб Хизкия не хотел связываться с каким-то Мойшеле Мунвасом, то ли не хотел высказывать своего мнения, когда за столом сидит раввин, то ли по своему обыкновению вообще не хотел вмешиваться в чужие дела, но он не ответил и продолжил раскачиваться над книгой «Шулхан арух». Загадочная темная небесная синева в окнах, группка собравшихся, как тени, под единственной лампой, висевшей над столом, и синагога, со всеми скамьями, стендерами, столами, бимой и орн-койдешем, — все это пугало и словно пыталось унизить обойщика. Вместо того чтобы рассмеяться или рассердиться, он подошел поближе и заговорил с аскетом с мольбой в голосе:

— Мне нельзя быть частью миньяна? Я что, не еврей?

— Каждый еврей может быть частью миньяна, — ответил реб Йоэл.

Слесарь реб Хизкия стал еще быстрее раскачиваться, бормоча над святой книгой, как будто пытаясь таким образом подавить в себе желание вмешаться. Остальные евреи молчали из уважения к ребе. Но тот человек, который заявил, что Мойшеле Мунвас не годится для миньяна, не захотел сдаваться и рассерженно обратился к аскету:

— В Торе сказано, что такого типа можно принимать в миньян? А позорить жену, круглую сироту, тоже можно?

Слесарь реб Хизкия перестал раскачиваться и устремил взгляд на аскета: найдется ли у бывшего заскевичского раввина мужество сказать, что хоть чего-то делать нельзя? Реб Йоэл Вайнтройб оперся на свои тяжелые руки, медленно поднялся и со вздохом произнес:

— Позорить жену, да еще такую, у которой нет ни родственника, ни заступника, — это грех, большой грех. Однако к включению в миньян это не имеет никакого отношения. Давайте молиться, евреи.

«Даже осуждение этого мерзавца ему тяжело, как рассечение Чермного моря, но, говоря о том, что что-то разрешается, он совсем не вздыхает», — мысленно рассмеялся слесарь и тоже встал для произнесения вечерней молитвы. Евреи расползлись по углам, и Мойшеле Мунвас в широкой соломенной шляпе остался стоять, сбитый с толку. Его молитва не имела смысла, но и идти на свидание этим вечером желания не было.

Реб Йоэлу пришлось выслушивать упреки еще и от своей Гинделе. Поздно вечером он изучал Тору дома, чтобы ей не приходилось скучать одной. Он сидел в кругу света от керосиновой лампы, согнувшись над большим томом Маймонида, а Гинделе наклонилась над ним и тыкала своим маленьким указательным пальцем в большую раскрытую книгу, как будто и там было написано, что не подобает знатоку Торы вмешиваться в такое грязное дело. Реб Йоэл улыбнулся:

— Ай, Гинделе, Гинделе! Маймонид как раз вмешивался, хотя и он тоже отказался от места раввина, причем от значительно более важного места, чем я занимал в Заскевичах.

Гинделе осталась стоять в растерянности, а реб Йоэл больше не улыбался, он вздыхал, как прежде вздыхал в синагоге. Ему было жалко эту молодую еврейскую женщину, которую унижал муж. Однако ему было жалко и молодого еврея, ведомого своими страстями.