Сердце Мириаля - Мэгги Фьюри

— Пшел вон, — как всегда, грубо отпустил слугу Заваль. Человек шарахнулся и заторопился к выходу, слишком откровенно радуясь, что может убраться подальше от своего всевластного господина. Заваль оставил еду стынуть на блюде, а сам снова оборотился к окну.

Он глядел поверх крыш Священных Пределов, чувствуя себя совсем крохотным перед громадами окружающих затененный каньон высот. Скальные стены лишь казались такой прекрасной защитой. Впервые с раннего детства Заваль познал страх. Бог, ради служения которому он жил, отвернулся от него, страна, которой он правил, распадалась… а теперь вот, кажется, должен умереть и он — но откуда ему взять мужества? Он отчетливо сознавал, что если сам не приговорит себя к Великому Жертвоприношению, его народ сделает это за него.

Боже великий, за что ты оставил меня?

Заваль пытался молиться, но слов не находилось. Как может он говорить с Мириалем, если Бог остается глух к его мольбам? Опершись на подоконник, иерарх всматривался в даль сквозь полог дождевых струй. За высокими стенами каньона город, которым он правил, обращался в руины и грязь. Непрерывная дробь капель — час за часом, день за днем — била ему по нервам и отнимала мужество. Как можно молиться, постоянно слыша вот это?! Как можно что-то решать — или хотя бы просто думать?..

— Боже великий, за что ты нас проклял? Скоро не останется никого, кто почитал бы тебя… И мне самому не так уж много осталось времени, ведь тиарондцы перестали уважать никчемного слугу Мириаля… Они винят иерарха в уничтожении своего мира — и в отместку уничтожат меня.

Не только шахтовладельцы сейчас бурлят недовольством. Серима, мрачно подумал Заваль, просто единственная, у кого хватило гонора явиться к нему и высказать то, о чем другие молчат. В городе давно витают мерзкие настроения, какая-то напряженность, разочарованность. Покуда грабежи и убийства не превышают допустимых границ, но стражей в патрулях стало больше — и ходят они теперь чаще. Отчаянье и гнев голодных, потерянных тиарондцев росли с каждым часом, и вот терпению их пришел конец. Уважение к традициям и власти тает с каждым днем. В канун Дня Мертвых эти преграды падут окончательно, и то, к чему стремится Серима, свершится. Гнев всего народа изольется на одного человека. Заваль, иерарх, должен пасть.

Внезапным движением руки Заваль смел со стола тарелки. Еда, мешаясь с осколками фарфора, брызнула на пол. Иерарх недоверчиво уставился на мешанину, с тревогой и отвращением думая об этом внезапном приступе ярости. Это у него-то, который всегда так крепко держал свои чувства в узде!

Что это со мной ? Я схожу с ума ?

Заваль мысленно отшатнулся от такого кошмара. С самых первых дней своего призвания Заваль, всегда отстраненный и сдержанный, как во второе одеяние иерарха, был облачен в одиночество, но никогда за все тридцать пять лет своей жизни не чувствовал он себя таким одиноким, отрезанным ото всех — таким уязвимым. Стены строго обставленного покоя тюрьмой смыкались вокруг него — непроницаемая каменная ограда, отделяющая его ото всех людей, от жизни края, которым он правит. Заваль почти утратил власть над собой. Еще немного — и он сорвется.

Во всем виноват он.

Один лишь раз, темной ночью три года назад, воля Заваля, обычно столь крепкая, дрогнула и предала его, уступив соблазну. И вот результат. За его слабость Мириаль карает всю Каллисиору. Как может человек нести бремя такой вины — и остаться жить?

Он — иерарх, король-жрец, правящий именем Мириаля. Что, если гнев Мириаля вызвал не весь народ, а он один? Этого Заваль страшился больше всего. Быть живым представителем бога ох как непросто, и Заваль обманул чаяния своего народа. Даже еда на столе подчеркивала его вину. Как иерарха, его всегда снабжали лучшим — как бы скудны ни были городские закрома и как бы ни голодал простой люд.

Губы Заваля презрительно скривились — он, что много лет назад поклялся превращать вожделения своего тела в чистую, незамутненную любовь к своему Богу, проклинал себя за слабость. Несмотря на все зароки, он сдался, уступил желаниям своего тела. Лишь единожды утолил он плотскую жажду — но и одного раза оказалось довольно.

Тревожные мысли звали действовать. Заваль проскочил в двери, отбросив с пути тяжелые портьеры, и взлетел по нескольким ступеням в спальню. Стены коридора не прикрывали шпалеры, и от холода, что шел от голого камня, у иерарха захватило дух. В спальне царило блаженное тепло; Заваль обрадовался, увидев, что слуги разожгли огонь. К счастью, горы, богатствами которых богател и город, давали ему не только сокровища, но и отличный уголь — так что сейчас, когда дождь лил не прекращаясь, камины в покоях иерарха могли гореть постоянно. Мощная Базилика — одновременно Храм Мириаля и жилище иерарха — была искусно вырублена прямо в толще Священной скалы. Жизнь внутри горы, как давным-давно обнаружил Заваль, была достаточно неудобна.

Заваль прошел мимо камина, не ответив на его призыв постоять и понежиться в жаркой пляске огненных языков. Отперев полированный деревянный кабинет, что стоял в углу у стены, он достал маску мягкой черной кожи, совершенно скрывшую верхнюю половину его лица. Иерарх посмотрелся в зеркало. Лишь волосы его — прямые, по плечи, с прядями, цвет которых менялся от темно-каштанового до светлого, — остались прежними. Резкие, аскетические черты его лица исчезли, угловатость смягчилась, сглаженная маской. Глаза, темные, настороженные и безразличные, как всегда, наблюдали за ним сквозь прорези в маске с обычным холодным любопытством. Только рот выдавал таящуюся в самых глубинах его души чувственность.

При взгляде на таинственную фигуру по ту сторону стекла Заваль, как и раньше, ощутил дрожь полувины, полувосторга. Иерарх Каллисиоры исчез, став таинственным незнакомцем, не ведомым никому чужаком, которому были доступны такие дела, похождения и наслаждения, о каких иерарх и помыслить себе позволить не мог. Надвинув маску, он словно бы заслонился от долга, что проклятием висел над ним всю жизнь, преследуя его с раздражающей настойчивостью хнычущего ребенка. Заваль-иерарх стал человеком Завалем…

Губы Заваля скривились от презрения — к себе. Именно в этой маске однажды он нарушил свои зароки и предал Бога. В этом обличье он спускался в Нижний Город провести ночь беспутств и разгула среди кабацкого отребья и шлюх. Он знал, что со временем должен будет заплатить за падение, — и вот наконец час расплаты пришел. Завтра его привяжут к столбу и будут поджаривать на костре, покуда крики его не стихнут, плоть не обуглится на костях, а душа не воспарит среди огня и дыма к престолу Мириаля — посоветоваться с Ним и спасти всех этих проклятых девок и им подобных. Заваль так сжал кулаки, что ногти вонзились в ладони — у него тряслись руки. О Боже, Боже мой, мне страшно, я не хочу умирать…

Звук шагов на ступенях башни и громкий, резкий стук в дверь вывели его из задумчивости. Заваль вздрогнул и, сорвав маску, словно она обжигала его, поспешно запихал ее в карман. Страх и вина обратились в гнев. Эти покои принадлежали только ему, в них он мог хоть на время освобождаться от своей роли. Ни один слуга, если только его не вызывали специально, не смел тревожить его здесь; а значит, незваной гостьей могла быть только она — суффраган Гиларра, его заместитель и помощница.