Тайна девичьего камня - Майкл Мортимер

И все же передо мной разговорчивый, немного бледный человек 89 лет. И трудно понять, что этот человек всю свою жизнь считался одной из самых загадочных звезд научного мира. Никаких интервью, никаких коллег, только одна дверь, одна лаборатория и бурный поток научных прорывов в области того, что со временем стали называть нанотехнологией. Канадский профессор физики Салли Чэнг была первой, кто в шутку назвала Лобова «самой большой научной тайной в мире». Иногда ходили слухи о том, что Лобов умер, что он присвоил себе чужое имя, что он обманным путем сделал свои открытия, что на самом деле у него есть целый штаб, который снабжает его результатами, что всем руководит российский госаппарат в чисто пропагандистских целях, чтобы Нобелевскую премию дали одному отдельному россиянину. В таком случае затея более чем удалась. Лобов — первый лауреат за 25 лет, который ни с кем не делит премию в области физики и которому достанется весь пирог стоимостью в восемь миллионов шведских крон. Но ясно одно: в разные периоды своей жизни Лобов использовал разные имена, чтобы, как он выражается, защитить свои исследования. Например, в молодости его звали Илья Коваленко.

— Но ведь слухи о моей смерти несколько преувеличены? Вы видите штаб за шторами?

Во всяком случае, ему присуще какое-то суровое обаяние. Он не такой угрюмый, резкий и непреклонный, каким его описывали те немногие ученые, которые вопреки всему имели с ним дело. Но когда я спрашиваю его об исследованиях в области нанотехнологии, или, точнее говоря, о ковалентных связях в пятичленной симметрии, за что он получил Нобелевскую премию, он словно гаснет.

— Нанотехнология стала слишком обширной областью, которую трудно контролировать. Нано разбавлена как водянистый сок, сегодня она есть везде, именно так, как я и предполагал. Наночастицы используются в медицине для компоновки лекарств, промышленность использует нано в своих исследованиях материалов, а не так давно я увидел по телевизору археологов, которые наносили наноклей на какие-то полностью разрушенные римские фрески под Флоренцией. Клей вступил в реакцию с остатками невидимых цветных фрагментов и вернул известняку его первоначальный цвет. За какие-то считаные дни была воссоздана вся роспись на потолке — в первозданном виде, с точно такими же цветовыми пигментами, как на первоначальной росписи двухтысячной давности. Нано просто-напросто тот уровень, где мы неожиданно можем сами начать создавать и строить действительность. Мы только в начале. Наши возможности ограничивает лишь фантазия. Фантазия — и кошмары.

Лобов с серьезным видом отхлебывает дымящийся липовый чай, откусывает напоминающее амброзию печенье и морщит нос. Затем что-то бормочет, встает и достает бутылку водки, подаренную родственниками. Я никак не могу отказаться от его предложения.

— На наноуровне все по-другому. Например, золото. Оно синее. Вы это знали?

Лобов слегка сияет. Мы чокаемся. Я замечаю, что у него есть только один стакан, который он дал мне. Сам он пьет спирт из оловянной кружки. И до меня начинает доходить, почему он так разговорился. Дело не в Нобелевской премии, а в интервью. Он подтверждает: да, гости бывают у него нечасто.

Но когда я задаю вопросы о деньгах, которые он получит, о славе и известности, о поездке на все Нобелевские торжества в Стокгольм, он только качает головой и слегка улыбается, как маленький Будда. Тогда частная жизнь. У него есть семья? И тут разговор заходит в тупик. В его взгляде сквозят злость и меланхолия, и я думаю: вот он какой. Весь в себе. Самая большая научная тайна в мире. Под конец я спрашиваю его мнение об этом эпитете.

— Ерунда. Самая большая тайна в мире не я, а сама жизнь.

— Тогда что такое жизнь? — спрашиваю я, и мне сразу же становится неловко.

— Очень хороший вопрос, потому что наивный. Несмотря на все тысячелетние исследования и размышления, нет точного научного определения слова жизнь. Наука в состоянии только перечислить качества, присущие жизни. Жизнь, например, может быть химической системой, отделенной от окружающего мира кожей, оболочкой или стенками клеток. Или, например, жизнь может сохранять энергию с помощью обмена веществ. Жизнь может размножаться, приспосабливаться и так далее. Но никакого точного определения. И знаете почему?

Я качаю головой. Лобов, не спрашивая, подливает мне в стопку, и я беру еще одно мягкое печенье.

— Потому что слово жизнь — капитальная ошибка, это неудачное слово, ненаучное слово. Оно ничего не имеет общего с природой. Мы, люди, придумали жизнь, чтобы описать природу.

Я прошу его пояснить эту мысль.

— Посмотрите на Северную Африку и прямые государственные границы между Египтом, Суданом и Тунисом, — отвечает он. — Откуда взялись эти прямые границы? Колониальные власти прочертили их линейкой, совершенно не считаясь с народностями, географическими районами и всем прочим. И все же мы можем сказать, что это работает. Есть оцепления, есть пограничный контроль, и тебе говорят: здесь кончается моя страна и начинается твоя. Точно такие же выдуманные границы люди провели в природе: здесь царство флоры, здесь царство фауны, а здесь царство минералов. Здесь жизнь, а здесь мертвая материя, эта птица живая, а та мертвая. Иметь границы практично. Но они ничего не говорят о природе. Мы придумали границу между камнями, животными и растениями для того, чтобы создать порядок. Природа не делает различий между вами, жуком и этой стопкой. Все существа состоят из 94 встречающихся в природе элементов, главным образом угля. Сейчас вы пьете одно угольное соединение, а едите другое. А помимо угля вы принимаете внутрь немного железа, марганца, кальция и прочего.

— Но я живу, — возражаю я. — А печенье нет.

Лобов удовлетворенно откашливается и готовится продолжить лекцию. Я понимаю, что он из породы людей, которые радуются, когда им оказывают сопротивление. Может быть, это типично для лауреатов Нобелевской премии.

— Очень трудно сказать, что живое, а что мертвое. Artemia salina[18] — своего рода сухие шарики, напоминающие перчинки. Если эти перчинки поместить в раствор трехпроцентной соленой воды, они начинают превращаться в ракообразных. А лист только что собранного с поля мангольда? Этот лист — жизнь? Чем глубже погружаешься в материю, тем более расплывчатыми становятся границы. Взять, например, вирусы. У них есть ДНК, но нет пищеварения. Они как висячие в воздухе головы, которые ищут свое тело. Являются ли эти висячие головы формами жизни?

Лобов начинает говорить о генах. Человек, без сомнения, на 93 процента схож с шимпанзе. Но мы также на 65 процентов схожи с соснами и елями. Генетически разница между двумя различными бактериями больше, чем между Нобелевским лауреатом и свеклой.

— Но у вашего великого ученого Каролуса Линнеуса (за границей его называют Линнеем) не было этих предрассудков. Таким же образом, каким он систематизировал животный и растительный мир, он попытался систематизировать минералы. Он уравнял эти три группы.