Сепаратный мир - Джон Ноулз

– Постараюсь. Тебе тоже хорошего дня.

– Он будет хорошим, если я найду то, что ищу, – бобровую плотину. Раньше она была где-то там, вверх по течению Девона. Интересно посмотреть, как бобры приспосабливаются к зиме. Ты когда-нибудь видел?

– Нет, никогда.

– Ну если я найду это место, может, ты тоже захочешь посмотреть.

– Да, скажи мне, если найдешь.

Общение с Чумным всегда было борьбой для семнадцатилетнего мальчишки, живущего в замкнутом мирке школы, где царит вечная конкуренция, борьбой с самим собой, чтобы не начать потешаться над ним. Но по мере того как я лучше узнавал его, победить это желание мне становилось все легче.

Взмахнув длинными бамбуковыми палками, он неспешно оттолкнулся и медленно заскользил вперед по невысокому плавному спуску; он держался очень прямо, широко ставил лыжи, чтобы не потерять равновесия, и втыкал палки в снег, как будто возводил ограду с обеих сторон, чтобы исключить всякое вторжение.

Я развернулся и побрел помогать откапывать из-под снега нашу Новую Англию для военных нужд.

Мы провели странный день, вкалывая на сортировочной станции. К тому времени, когда мы туда прибыли, снег стал серым от сажи, мокрым и тяжелым. Нас разделили на бригады, каждой руководил кто-нибудь из старых железнодорожников. Мы с Бринкером и Четом оказались в одной бригаде, но веселой атмосферой яблоневого сада тут и не пахло. Единственное, что мы видели вокруг, – это унылые краснокирпичные здания депо и складов, окружающие сортировочный двор, и мы с трудом откапывали то, что руководивший нами железнодорожник называл «подвижным составом», – мрачные товарные вагоны, прибывшие с разных концов страны и застрявшие здесь в снегу. Бринкер спросил старика, не уместнее ли теперь называть их «неподвижным составом», но тот, посмотрев на него со смутной неприязнью, не ответил. Ничего забавного в тот день не случилось, работа была тяжелой и однообразной; я начал потеть под многочисленными слоями одежды. К середине дня мы утратили свой задорный волонтерский вид и, покрывшись сажей, вымотавшись от тяжелого физического труда, казались неотъемлемой частью этого депо и этих складов. Железнодорожника мы раздражали, вернее, нервировали, а может, он просто плохо себя чувствовал, потому что и выглядел нездоровым. Он ворчал по любому поводу, все время сплевывал и в промежутках между приказными рыками гладил свой огромный, явно болевший живот.

Около половины пятого настал момент торжества. Главный путь был расчищен, и первый состав медленно загрохотал по нему. Мы смотрели, как он надвигается на нас, выбрасывая из трубы клубы пара, еще больше сгущавшие общую пасмурность.

Выстроившись в шеренги с обеих сторон пути, мы приготовились приветствовать машиниста и пассажиров. Окна во всех купе были открыты, и пассажиры висели в них гроздьями; все они были мужчинами, насколько я разобрал, все – молодыми, и все – похожими друг на друга. Это был воинский эшелон.

Перекрикивая лязг колес и сцеплений, мы вопили им что-то ободряющее, и они так же громко отвечали нам; и мы, и они оказались застигнуты врасплох. Ребята были не намного старше нас, но хотя их, видимо, только-только призвали, нам они, проплывающие мимо закопченных шеренг, представлялись отборными армейскими частями. Казалось, что они наслаждаются жизнью, их форма была новенькой, с иголочки; они выглядели чистенькими, бодрыми, и их наверняка ждало захватывающее будущее.

Когда поезд скрылся из виду, мы, трудяги, глядя друг на друга через только что расчищенный путь, ощутили какую-то пустоту, и даже Бринкеру не пришло в голову никакой уместной шутки. Старый железнодорожник велел нам разойтись по другим участкам двора, но в тот день мы больше ничего особо полезного не сделали. Скученные на этом сортировочном узле, в то время как весь мир устремляется совсем в иные места, мы казались себе всего лишь детьми, играющими в игры меж настоящих героев.

Наконец день закончился. Изначально серый, к концу он посерел еще больше: небо, снег, лица, душевное состояние – все стало темно-серым. Мы снова погрузились в старые, удручающие, тускло освещенные вагоны, ожидавшие нас, повалились на неудобные зеленые сиденья, и никто не произнес ни слова, пока мы не отъехали на несколько миль.

Когда же молчание было нарушено, то все разговоры вертелись вокруг программ летной подготовки, армейского братства, требований к призывникам, тщеты девонской жизни и того, что у нас не будет военных историй, которые можно было бы рассказывать внукам; мы строили предположения о том, сколько может продлиться война, и возмущались тому, что в такое время приходится изучать мертвые языки.

А вот Квакенбуш, воспользовавшись паузой в разговоре, объявил, что точно останется в Девоне до конца этого года, какие бы необдуманные поступки ни совершали другие, полоумные. Не встречая поддержки, он, тем не менее, распространялся о преимуществах программы физического закаливания Девонской школы и обладания ее аттестатом, о том, что базовое образование следует получать в положенное время и что лично он намерен пройти шаг за шагом весь путь до поступления в армию.

– Лично ты, – презрительно передразнил его кто-то.

– Да уж, ты у нас такой один, – добавил другой.

– А в какую армию ты намылился, Квакенбуш? К Муссолини?

– Не-е, он же краут[14].

– Он – краутский шпион.

– Сколько взрывчатки ты сегодня заложил под рельсы, Квакенбуш?

– А я думал, что всех Квакенбушей интернировали после Перл-Харбора.

На это Бринкер заметил:

– Его не нашли. Он спрятался под кустом и перестал квакать[15].

К концу дня мы все изнемогали от усталости.

Возвращаясь с вокзала в школу в сгущающихся сумерках, мы нагнали долговязую фигуру, скользившую вдоль улицы по заснеженной обочине.

– Вы только посмотрите на Лепеллье, – раздраженно начал Бринкер. – Что он о себе возомнил? Что он снежный человек?

– Он просто катался на лыжах по окрестностям, – перебил его я. Мне не хотелось, чтобы все нервное напряжение сегодняшнего дня обрушилось на Чумного. – Ну как, нашел плотину? – спросил я его, когда мы поравнялись.

Он медленно повернул голову, не останавливаясь, продолжая поочередно отталкиваться то одной, то другой палкой и продвигая вперед то одну лыжу, то другую, работая ритмично, но слабо, без размаха, как самодельный маломощный поршневой двигатель.

– А ты знаешь, да, нашел. – Он расплылся в улыбке, словно бы предназначавшейся не одному мне, но всем, кто готов был разделить с ним эту радость. – И на нее действительно интересно было посмотреть. Я сделал несколько снимков. Если они получились, я принесу и покажу их тебе.