Искушение ночи - Лидия Джойс

– Лучший крамбль из персиков, какой бывает к северу от Манчестера, – ответил он. – Это единственное, что кухарка умеет хорошо готовить.

Виктория с сомнением посмотрела на него, а он положил ей на тарелку большую порцию, усмехнулся, заметив выражение ее лица, и погрузил в десерт вилку.

– Попробуйте, – хрипло сказал он, поднеся персик к ее губам.

Виктория немного поколебалась, снова почувствовав странное напряжение, не имевшее ничего общего с жарким трепетом, который она ощущала под его взглядом и в тоже время очень похожим на него. На лице Рейберна отразилось удовольствие, и она невольно раскрыла рот.

На язык ее полился обильно сдобренный циннамоном сироп, и когда она откусила кусочек персика, он выпустил сок.

– Ах! – сказала она, проглотив. – Это вкусно. – Вкус оставался во рту, сладкий и соблазнительный. Она потянулась за вилкой, но Рейберн остановил ее.

– Нет, я сам.

Глядя на нее, он поднес вилку с крамблем к ее губам и медленно сунул ей в рот так, что у нее перехватило дыхание и она вспыхнула. Он заметил это и удовлетворенно улыбнулся. Этого было достаточно, чтобы ее смущение уступило место уязвленной гордости, заставив ее перещеголять его в этой игре, когда он поднес к ее губам очередную порцию. Она ела медленно, нарочито обводя языком каждый кусочек, прежде чем откусить. Лицо Рейберна обострилось, и когда она слизнула кусочек, оставшийся в уголке ее рта, черты его выразили грубый голод, и он сжал ее запястье. Ответный жар распространился от центра солнечного сплетения и залил все ее тело, и внезапно она осознала, какая мозолистая у него ладонь, как стесняют ее корсет и ткань платья.

– Если будете продолжать в том же духе, вряд ли доедите прекрасный десерт, миссис Макдугал, – произнес он с подчеркнутым напором, противоречившим его легкому тону.

– Кто сказал, что это плохо? – Голос у нее дрогнул.

– Только не я.

Ощущение странности вернулось к Виктории во всей полноте, беспокойство смешалось с другим ощущением, почти болезненным. Она порывисто высвободилась и поднесла к губам руку Рейберна, словно хотела вдохнуть в себя самую его суть, отделить ее, разложить на составляющие части и выяснить, что так тревожит ее в нем. Она прижалась губами к его ладони и провела по ней языком, исследуя каждую линию. Он задышал чаще и прерывистее.

Это оказалось бесполезным. На ладони не было ничего, кроме немой плоти, намекающей на что-то в своей бескомпромиссной жесткости, но не дающей ответов, которых она искала.– Гадалки говорят, что могут предсказать судьбу человека по линиям на его ладони. – Виктория покачала головой и слегка улыбнулась. – Я ничего не могу прочесть, но думаю, вам следует надевать перчатки так часто, как это обычно делают джентльмены.

Лицо у Рейберна было одновременно довольным и странно печальным.

– Что могли бы вы прочесть? Моя судьба скрыта от таких вульгарных наук. Они говорят, что моя судьба у меня в крови, и ее никто не может прочесть.

– Тайна внутри тайны, как в русских матрешках, которые вкладываются одна в другую. Уверена, даже у миссис Пибоди есть в прошлом темные тени, только мы об этом не знаем.

Рейберн скривил губы:

– Вы весьма умело укололи мое больное самомнение.

– А вы напомнили мне о том, что мое собственное здесь неуместно.

Виктория порывисто встала и отвернулась. Поток мыслей, которые вызвал его ответ, расстроил ее, однако она виду не подала. На каком-то глубинном уровне она поверила, что не безразлична ему, что ее история хоть кого-то тронула в этом мире. Но улыбка Рейберна сказала ей о том, что она ошиблась.

Виктория подошла к высокому полукруглому окну, из которого виднелись далекие просторы, без контрфорсов и балконов Рейберн-Корта. Сквозь собственное отражение она рассмотрела каменистый склон, окруженный изгородью, и аллею, которая вела от подъездной дороги. Луна светила сквозь легкие облачка, превращая пятна низкого тумана в переливчатое руно. Вид был пустынный, жутковато спокойный, но не угрожающий, как во время разразившейся бури. И все же тихий голос интуиции предупреждал ее, что прошлой ночью, когда безумие могло унести ее прочь, а обвинить в этом можно было ветер и дождь, она находилась в гораздо большей безопасности.

Виктория повернулась к герцогу. Лицо его в бликах света и тенях было непроницаемо. Он сидел в беспечной позе, и она видела очертания его мускулов там, где рубашка обтягивала торс. Если бы за его личиной надменности не скрывался отблеск чего-то человечного, Виктория не смогла бы справиться с охватившим ее ощущением ледяного холода. Но там было что-то... Насмешливая грусть? Язвительная насмешка над собой? Лед в душе постепенно растаял.

Виктория прерывисто вздохнула:

– Мы с вами два старых страшилища, не так ли? Рейберн скривил губы и пожал плечами:

– Возможно. Вы всегда выражаетесь так прямо, миледи? – Его голос звучал насмешливо, но не без раздражения. – Рядом с вами не может уцелеть ни одна самая дорогая и интимная иллюзия.

Виктория слегка улыбнулась:

– Пожалуй, мой конек – не жалость к себе, а тщательное изучение себя, и я склонна распространять это на других. Я утратила привычку к милосердию, если она вообще когда-либо у меня была.

– А умение прощать? – Рейберн пристально посмотрел на нее.

Виктория отмахнулась:

– Прощать мне некого. Однажды порезавшись, я остерегаюсь ножа. – Она устремила на герцога острый взгляд. – Я редко режусь дважды.

– Да, – пробормотал он, и лицо у него смягчилось. – Пожалуй, вы правы.

Он обошел вокруг стола и остановился перед ней. Виктория напряглась и посмотрела ему в глаза. Морщины у него на лбу и складки у рта в темноте казались глубже, и выглядел он старше своих лет. Старше и печальнее. Потрясенная Виктория поняла, что отчасти она причина этой печали.

Ей показалось, будто ее схватили и встряхнули. Ее отвергали, ею манипулировали, ее принимали на веру, ею даже восхищались, желали ее – и все это не вызывало у нее тревоги, все это было почти безличной реакцией на то, какой она показывала себя миру. Но сейчас во взгляде Рейберна не было ничего безличного. Этот взгляд, просверлив ее насквозь, проник в самые потайные уголки ее сердца, и то, что он обнаружил там, вызвало у него жалость. Это ошеломило Викторию. Никогда еще она не была столь открыта для чужих глаз, и ей не хотелось, чтобы это повторилось, тем более перед этим высокомерным герцогом.

Рейберн взял ее за локоть, но она отпрянула и отвернулась.

– Я не нуждаюсь в жалости, – хрипло произнесла она. – Тем более – вашей.

Рейберн крепко обнял ее за талию, но она не сопротивлялась, потому что свободной рукой он приподнял ее подбородок, чтобы она смотрела ему в лицо, и выражение его лица поразило ее. В нем не было и намека на насмешку, порицание или снисходительность. Только печаль. Она ощущала всем телом его близость, и это ощущение было острее, чем просто телесность, оно жгло ее и одновременно лишало сил.