Естественная история воображаемого. Страна навозников и другие путешествия - Пьер Бетанкур

Письмо желтомазого негропута чунчской даме (обнаружено в Мучачене после завоевания)

Прелестная моя блядка, гузно твое снова и снова разверзает у меня в голове прорву зеленых змиек, бледные поганочьи пластины, каскады сердечных перемоганий. Верстает в тайновитом средоточии непорочного наслаждения тактильные фейерверки. Свою Лa Скалу слащеной близости под пергаментом запретных припоминаний. Я влажен тобою в сумеречном запределье лоскутного летнего дня. Долог же выдался нам переход, героям долгого пробежища по пустыне Оби. Сладостен, как и прежде, навоз твой у меня в цветущем садике с лиловыми гибискусами и сетчатыми питонами. Я источаюсь, будто оргазмируя в четырех измерениях, на просторах шахматной доски самомнения, гордый ее складным членосложением в прожилках гиперборейской лазури. Лобызаю тебя взашей и в брюшину-мешочницу, всасываюсь в изыски исторженного лобка. Встреваю в самосознание четверных твоих внутренностей своим гундосо препинающим гоноподом, дабы ныне и присно взбраздить их свежей, кишащей тысячью и одним червем безмерной жизненной силы статью.

Твой неприкаянный негропут

Второе письмо желтомазого негропута

Сорок пустынных дней, чтобы на ветру осыпанных вертлявым забвеньем веских предвечерий воцариться над твоим голоштанным величеством. Сорок ночей, сгорая среды пустыни тет-а-тет с дерьмом бесслезного верблюда, чтобы вновь обрести, предвечая бесконечность, встречное дыхание женского сердечка в оболочке анатомически сторгованного караванного шелка. Объятый парами озера ароматов, тону в зыбучем мускусе. О моя чунча, далекая, безразвратно утраченная, ты разила меня перекрестным огнем шестерицы сосцов своей неистощимой груди, сих безмолвных отсосников глухого биения моей кровавой кузни. Когда ж наконец я снова вспряну в чуть завитую утеху твоего будуара яичников, тучного гибельными парами, согласного неистощимой, огубленной до предела вокабулы мурашки-норушки сосьбе. Моя розовейшая в недрах пробздевшегося вулкана, что серенадит твоим нежным лужайкам в перловых росах девственного пота, опустошая своим сернистым калением щедрые твои долы. С ума ты моя сбродушка, в коем распевает про новую переправу вплавь через поток недалекая канареица, дай же снова ввергнуть тебя в исступление в сей мазанке, где шушукается под всенощным ветрилом тростник. Воссядь, наседушка, на мой задубевший в огне сражений росток, завернись в мои ноги, ходули через горы, нетопимые торители морей. Я поместил мир блядвеем тебе в гузно, чтобы раздавить его о свою бесцветную губу, и промазал твой рот прыском из сифона сладчайших любовных запашков. Окунуть бы еще раз главный свой перст в сладостную опаску твоей числимой нулем щели.

Его же письмо своей Царице

Для тебя, сумрачная Атропо истории, патрошительницы желтомазых негропутов, сорок дней проливал я в пустыне Оби баррели пота и спермы и, отданный на растерзание псам-чунчам, решил было, что настал мой последний час. Но вот она забрезжила из меня северным сиянием, великая брызга судьбы на одержимого в росе пота лихоманкою. Нашлась чунча и упилась моей жаждой, окутала изнутри маревом соков, лиянных жаркой испариной поздними в пречуткой юности пробуждениями. Услышь же, сумрачная сучара, клик ликования сорвавшегося с твоего крючка раба, что ревет носом и рогом на дыбящем любовную волну ветру. Мы вернемся как захлест нечистот и погребем тебя под гнусом своего разложения. Умнем, словно старый мешок с дохлыми слизнями, в божественный муляж своего слепого доверия. Катись колбаской по полозьям, добыча океанской бездны, и пусть море пустит себе кровь, тебя изблевывая, пусть лезет из конца в конец, из кожи вон. Ты нам отвратна до мозга костей, мы высачиваем тебя из всех пор кожи, стираем с лица осадочных пород и, осаждая наши взвешенные в твоей органической жиже материи, купорим во искупление тебе матку спайками.

Десятигрудой даме

Моя костьми затаренная, в нежный жирок спесивого кашалота закутанная, моя огнеупертая объятием мужского каучука и искусительной секвойи, да соскользнет по деликатно точеным чреслам скромной маркитантки любви шелковистый ночной чехольчик, дабы я сопряг свое мощно препинаемое излияние с твоей непомерной щелищей! О моя излюбленная от саранчи до жабы, моя облеченная желаниями-пустобрехами огневерть, дерзни ж еще раз диковинными объятиями, раскройся как кишащий червячным кишмишем стройный стручок дарохранящей фасоли: я хочу уложить тебя на ложе нечистот, вновь поставить на якорь спасения. Так пусть же декада твоих раздутых фиолетовым соком черносливых грудей плющится о мою кожу насельника, так почуй же, как гнет коварной плоти, подстрекающей к подскокам, поднимающей из логовища спазмы порноголика, пресыщается шокирующей близостью к жалкому твоему скелету саранчи, коей на жизнь и дан-то всего один день, дабы превозмочь великую запруду полярного ледостава и замыслить взлет в тысяча и одну ночь мартовского моего безумия. О моя прямостойная кабаниха, хочу пронять тебя в немом насилии, опрокинуть в болтливое бессилие той, кто уже не может не открыть все форточки продувным мужским желаниям, напору порченого ветра моей межзвездной пустыни, что надувает тебе на кожу пыльцу горизонтов без голода и жажды, что пробирает заворот твоих кишок каскадами беспозвоночного пожара, что заставит хрустеть суставы и вывернет наизнанку кожу твоей небесной перчатки. Стань Царицей крайней плотью и сыпной сытью, что брызжет тобою как беспроворотным целым.

Пятое письмо желтомазого негропута

Приди моя тонюсенькая, моя нитюсенькая, лиана моя освободительница, приди выжатая половая холстинушка любовного шквала, любовного потопа, завшивевшего обескровленными лунными месяцами любовного знамени, вся такая изнутри тактильная, губчатая да ноздреватая для сопатого желания недовольного грабителем-океаном вполне себе наземного легочного. Ты, крохотное благоуханное вместилище, миниатюрная дароносица плоти, приоткровенная для незапятнанной плодовитым семенем просфоры, мельчайшая без имени фиговинка в подливе любви, изболевшей расточаться на свежем воздухе, малый клочок тверди в профанной магме первобытной утробы. Пряная изюминка в солонине судьбы человека глубокого, с львиным сердцем, сиволапчатого горлопана, приди мой компрессик с согревающей улыбкой, с зубками ходиков без кожуха, чей язычок всегда кажет полдень-полночь, с зенками скрипучего заводного устройства, слишком мелкими, чтобы вместить ключ допотопного гонопода, что бросается очертя голову в твою болезную мякоть Непорочной Царицы Ссавской. О жаркая щель перемирия между чунчей и желтомазым негропутом, ты, закоснелый известняк, разъеденный сенильной цианистой кислотой щупалец лихоманки, завернись в мою заразительную радость, словно пыль в длинном исбарнитском ковре, дабы, проспать там ночь передышки под эгидой хрипливых верблюдов, чтобы я калякал — малякал тебя изнутри вареньицем, от которого развезло бы от кайфа и пресыщенного сластями ребенка.

Шестое письмо желтомазого негропута

Еще день — и, перейдя пустыню Оби, я промыслю свое сходство в тени твоей шерстки, вольюсь в тебя капля по капле, о моя оголтелая сосунья, и, насквозь застив, обращу тебя в коридор для звездных войск, мышиных тропок на пути разложения, разбитых в пух и прах пигмеешек. Высоко вздрачиваемые при ходьбе отрыжками мышц голенки кромсают своими длинными ножницами кожаное твое платье, я же хочу разодрать его до самой кости. Тебе остается разинутый за воздухом рот выуженной рыбы. Довольно с тебя, наконец-то наземной, непотребных преуспеяний, хватит проще пареной репы давать и рыбе и мясу. Отныне ты — легочная самка, преуспелая в отличии нужных желез материя, ныне и присно благодарная за пришедшееся ко двору семя пытливого гонопода, что гоношит в твоих ржавелых ключах обитель своих грез. Тебя судишь да рядишь, тебя имеешь, тебя скоблишь лощилом, кончаешь же твоей мишенью. Ты ежишься в клубок на ваньке-встаньке стояльца, что бы не подкачать ни с какой стороны. Блистай на счастье изнутри, как напяленная сикось-накось туфля поддавшего парламентера, сияющая своей вальпургиевой ночью. Тысячью течений отточу тебя об острый край своего буруна, изгваздаюсь в твоей податливой похоти, вточь кабан в логовище. Хочу заразить тебя своей чумою, утопить в ней твое бешенство.