Ярополк - Владислав Бахревский

– Садись, – пригласил каган, – ешь.

Баян опустился возле шелковой подушки, поджал, как учили, ноги под себя. Взял что с краю. Отведал: на птицу похоже.

– Соловей соловью! – изумился каган.

Баян вздрогнул, отложил птичку.

– Ешь. Теперь это всего лишь – пища.

Отрок потянулся к лепешке, стал есть лепешку. Каган улыбнулся. Подал гостю большой кусок белого птичьего мяса.

– Это дрофа. Ешь. И пей! – подвинул кубок с виноградным соком. – А это вот маслины. Привезены из Греции… Не вкусно? – каган засмеялся. – Тогда отведай смокв. Эти смоквы из Иудеи, из земли обетованной, а эти растут на моей земле. Какие вкуснее?

Баян съел ту и другую, показал на хазарские.

– Ты оценил сладость плода, а в этих иудейских смоквах заключена завораживающая тайна. Пятикнижие. Предание. Вера. – Спохватился: – Ты по-хазарски знаешь?

– Знаю. Меня волхвы учили.

– Ты жил среди волхвов?

Баян склонил голову, чувствуя, что сказал лишнее, но каган не рассердился, не прогнал. Он был так близко, этот человек, на которого не смели смотреть даже сами хазары.

Голова у него совсем уж побелела, да на высоком лбу ни единой морщины. Руки белые, на перстах ни единого кольца, голос звучный, ясный, а все равно – старик. Глаза потухшие, смотреть в них нехорошо. Голос позовет, а глаза остановят, не подпустят. Темные, но нет в них ни блеска, ни тайны. Мутные сумерки, ненастье, а может, и само несчастье стоит в этих неживых глазах.

Каган, посасывая маслину, сказал с горечью, будто прочитал мысли Баяна:

– Иссохло от печали око мое, обветшало от всех врагов моих… Мне не дадут дожить на царстве до сорокового, до последнего заветного года[29]…

Баян слышал, как дворцовые слуги говорили между собой: «Талисман счастья кагана обветшал. Воинов, ходивших в набег на киевскую землю, погибло вдвое больше, чем привели полона».

– Играй! – сказал каган.

Баян взял псалтирь, играл, едва касаясь струн, и каган кивнул ему благодарно.

Вдруг поднялся, сказал:

– Спать будешь в звериной палате. Я хочу, чтобы утром ты пробудил меня пением семьдесят девятого псалма: «Пастырь Израиля! внемли…»

За длинным столом сидели телохранители кагана. Баяну показали его место, но не в конце стола, а в переднем углу, под снопом, возле поставца, на который кладут еду пращурам.

Баян опустил голову: над ним хотели посмеяться. Прошептал:

– Я меньшой среди вас, мое место – у порога.

Седоусый витязь обнял отрока:

– Ты – ученик Благомира, песнопевец и песнотворец. Мы все хотим слышать тебя и видеть тебя. Не сердуй! Нынче голова твоя бела от детских лет твоих, но годы – песок. Станешь бел от старости, а место твое, Баян, будет то же самое, возле пращуров. Ешь, пей, а потом порадуй сердца наши сказаньицем о дедушках.

Красный от смущения, сел Баян рядом с великими воинами. Здесь были руссы, славяне, чудь[30]– телохранители кагана.

Ели молча. Витязи будто братья кровные: одного роста, головы русы, глаза синие. В плечах – сажень, лица у всех ясные, ни одного хмурого.

Попробовал Баян угадать, кто из богатырского собрания русс, кто славянин, кто чудь. Показалось, у одних – лики потоньше, во взоре поменьше сияния, побольше думы. Другие что лицом, что в кости – пошире. Одни в талии узки, другие, как каменные глыбы, туго набитые силой да мощью.

Еда была воинская: мясо, лук, пшенная каша с маслом. На питье – багряное виноградное вино, на закуску сушеный виноград, сушеные дыни.

Вместе с вином Баяну подали не псалтирь иудейскую – гусли.

Просиял отрок. И все за столом улыбнулись. Тронул Баян струнку тоненькую, такая жаль метнулась птицей над бравой дружиной, все так и замерли.

Побежала рука, легкая, как ветер, быстрая, как белка, сверху вниз, взволновались гусли, а у Баяна в голове лес зашумел, в какой с матушкой, с Властой ласковой, хаживали. Запел про дубраву, про ветер верховой, вещий, про старицу, от реки отмершую, с утятами в камышах, с лягушкою на широком листе мать-и-мачехи… Ждет лягушечка добра молодца. Ведь она, зеленая, не урод пучеглазый – дева дивная, чародейством плененная.

Баян и голосом все вверх, вверх, и глазами вверх, за песенкой, а поглядел на витязей – рука и соскользнула со струн, оборвалась песенка на полуслове. Богатыри плакали.

Выскочил из-за стола седоусый витязь, размахнул руки, ударил ногою об пол, словно постучался к праотцам, орлим взором глянул на Баяна. И тот все понял, заиграл плясовую, грозную.

Поднимались воины с дубовой скамьи, становились в круг, шли по кругу, сплетясь руками в единое кольцо неразъемное. Топотали ногами, призывая на праздник пращуров, откидывали головы, взывая к небесным силам быть едино с прошлым и с грядущим.

Рокотали струны Баяновых гуселек, раскатывали звоны звенящие. Горячи были те звоны-зовы, никто не усидел, и Баян не усидел. Круг витязей разомкнулся, пустил его на середину. И была пляска долгая, и прибыло в каждом пляшущем сокровенных сил неизмеримо.

Тут-то и вспомнил Баян Ярополка. Пляшет ли княжич вот так же со своими воинами? Помнит ли об уведенных в полон?

Матери Ярополк не знал. Она дала ему жизнь и оставила белый свет. Отца он теперь видел редко. Князь Святослав возвращался с одной охоты, устраивал пир и вдруг прямо из-за стола отправлялся на новую ловлю. Бабушка говорила:

– Искать ветра в поле.

Жил Ярополк с бабушкой.

Утром великая княгиня молилась в домашней церкви. Церковь устроили возле опочивальни, в чулане. Здесь не было окон, но и тьмы тоже никогда не было. Возле икон горели лампады, а во время службы множество свечей на серебряных круглых подсвечниках. Свечи из ярого воска, высокие. Благоуханный дымок кадила быстро наполнял церковку, дивное пение с обоих клиросов подхватывало душу, и отрок представлял себя на корабле, плывущем по сладкозвучным голосам к горнему жилищу бабушкиного Бога.

Ярополку позволяли смотреть, слушать, но ему нельзя было прикладываться к иконам, подходить к священнику, который кормил бабушку из золотой чаши золотой ложкою. В ложке вино и хлеб, но это была сокровенная пища. Вино – кровь Христа, а хлеб – чудесно превращенный молитвою – тело Христа…

Ярополк смотрел на икону Спаса Нерукотворного и думал сразу обо всем. На этот раз отец поехал сразиться с огромным единорогом, таков был слух, а на самом-то деле в землю буртасов[31], высмотреть их силу, а главное, дороги. В тайну Ярополка посвятил его дядька – боярин Вышата. Вышата вот уже несколько дней строит снежную крепость. Ярополка во двор не пускали, неделю тому назад у него был жар. Бабушка тоже болеет. Голова у нее седая, как зима, – одни брови черные.