Пока не взошла луна - Надя Хашими

А немного спустя появился Салим – счастливая неожиданность. И снова пошли сплетни. «Вы только посмотрите, кого они привели в семью», – говорили люди раньше, все эти годы, когда у нас не было детей. А теперь начали шептаться о том, что я воспользовалась черной магией, чтобы снять с себя проклятие. С другой стороны, мои коллеги радовались вместе со мной. И хотя в те неспокойные времена большинство семей в Кабуле боролись за собственное выживание, коллеги собрали, что смогли, и одарили новорожденного свитерками, связанными вручную, невероятно крохотными, одеяльцами и тарелкой сладостей на розовой воде. Тетушка Зеба праздновала с нами. Она принесла самые лучшие свои вкусности и нянчилась с ребенком, пока я приходила в себя после тяжелых родов.

Когда мы отправились навестить мою семью, я заметила, что Кокогуль изменилась. Теперь она обращалась со мной, словно с какой-нибудь двоюродной сестрой, приехавшей из села. Она не знала, как подступиться ко мне теперь, когда уже нельзя было упражнять на мне остроумие. Наджиба, как и мой брат Асад, покинула этот дом, а отец после моей свадьбы еще больше закрылся от мира. Кокогуль скучала в одиночестве, без публики. Со стороны могло показаться, что наконец-то она стала относиться ко мне теплее, но я чувствовала, что она отстранилась. Я часто заходила навестить младших сестер, но Кокогуль относилась ко мне все так же прохладно.

Когда Салиму исполнилось четыре года, советские войска вышли из Афганистана. Это было в 1989 году. Мы молились о мирной жизни.

Этому не суждено было сбыться. Мы с Махмудом не помнили себя от радости – второе чудо посетило наш дом, а тем временем в Кабуле становилось все хуже и хуже. Мы назвали девочку Самирой. Теперь, с сыном и дочерью на руках, мы еще отчаяннее нуждались в том, чтобы в Афганистан вернулся мир.

Наш город засыпало ракетами, пока соперники пытались предъявлять на него права.

А Салиму хотелось нормальной мальчишеской жизни. Однажды он попросил разрешения сходить в гости к другу. Я не разрешила.

– Но почему нет, мадар-джан? – заныл он. – Казим – мой лучший друг. К ужину я вернусь.

– Салим-джан, я сказала «нет». Мы с папой тебе это уже объясняли. В том районе постоянно падают ракеты.

Я старалась говорить как можно строже, чтобы не допустить спора. Мне не хотелось лишать Салима игр. Из своего детства я помнила, как мальчишки любят играть. Но мы жили в другое время. До конца дня он дулся на меня и пошел спать, не поужинав, – наказание для нас обоих.

Утром наш сосед Рахим пришел поговорить с Махмудом. Накануне ракетными бомбардировками разрушило несколько домов и убило двоих детей, если не больше. Нарезая хлеб и готовя чай к завтраку, я слушала разговор мужчин, а после завтрака читала Коран. Как еще я могла защитить нас?

Салим узнал в школе то, что рассказала мне позже одна подруга: после ракетного удара Казим выжил, но его трехлетняя сестренка погибла. Задохнулась под грудой обломков, пока семья продиралась к ней. Салим ничего не сказал мне, да и я не знала, какие слова найти для него. Думаю, ошибкой было молчать об этом. Не следовало мне полагаться на то, что молчание защитит нас от страшной правды.

Новый режим талибов приказывал женщинам одеваться более целомудренно, а мужчинам – отращивать бороду в соответствии с исламской традицией. Каждый день они выпускали новые декреты и определяли наказание для тех, кто не подчинялся. Я, женщина, уже не могла преподавать в школе. Девочкам запретили учиться.

Меня это огорчало и пугало. Когда-то я много лет не ходила в школу и сильно страдала, а теперь мою историю повторяли все девочки. Что случается, если бить по больному месту, если ковыряться в старой ране? Мне становилось плохо при мысли о том, что пустует столько классных комнат.

Эти отчаянные, помешанные на религии люди были настоящими дикарями. Мы видели их из окон, слышали их разговоры. Несмотря на их жестокость и невежество, некоторые наши соседи их поддерживали и радовались прекращению столкновений.

Все мы жаждали мира, а талибы обещали именно это.

Салим ходил в среднюю школу. Я сидела в гостиной вместе с учительницами, которых выгнали с работы. Мы совещались над стаканами со слабым чаем. Ночи напролет мы говорили с Махмудом, надеясь, что детям не слышны наши встревоженные приглушенные голоса. К нам приходили тетушки и дядюшки. Плача, обнимали и целовали нас, прощаясь перед отъездом из Афганистана. Салим часто спрашивал нас, куда они отправляются, и недоумевал, слыша список стран: Пакистан, Венгрия, Германия.

Однажды, делая покупки на рынке, тетушка Зеба упала в обморок. Когда мы с Махмудом узнали об этом, то помчались к ней в больницу. Врач сказал, что у нее был инсульт и что ей ничем нельзя помочь. Если она и поправится, то лишь своими силами. Мы забрали ее домой, и три дня я сидела у постели свекрови, меняя влажные холодные примочки у нее на лбу и вливая бульон в рот. Мы с Махмудом читали над ней молитвы и перебирали четки. Я разговаривала с ней, даже когда она не отвечала. Муж мерил шагами комнату и целовал матери руки, страдая от чувства, что должен что-то делать. Но ничего сделать мы не смогли. Моя свекровь ушла из жизни с присущим ей достоинством.

Наверное, все во мне должно было оцепенеть к тому времени, но нет. Я чувствовала, что меня лишили матери, которую я нашла лишь недавно. Первой женщины, которая относилась ко мне как к родной дочери. Мне не хватало наших бесед. Она учила меня пеленать Салима и лечить его от колик. Она присматривала за ним, когда приближались мои вторые роды, и готовила ему рис с бобами мунг. Стоило взглянуть на моих детей, я вспоминала ее. Мне нужно было как-то отвлечься.

Несколько месяцев я учила соседских дочерей в импровизированной школе у нас дома. Но когда Талибан казнил за неделю троих человек за организацию подпольной школы, даже наши соседи перестали отпускать ко мне дочерей. Наш дом, когда-то светлый и веселый, теперь казался душным и мрачным. Махмуд тоже становился желчным и молчаливым, неохотно отращивая бороду, как требовали новые порядки. Во всяком случае, при этом режиме успокоилось грозовое доселе небо.

Салим и Самира научились играть дома. Когда я слушала их смех и возню в соседней комнате, то почти верила, что мы живем нормальной жизнью.

Салим пошел в седьмой класс. Талибан арестовал нескольких европейцев за то, что они делали снимки в больнице для женщин в Кабуле. Мы с Махмудом держали язык за зубами, когда Салим спрашивал об этом.

«Талибан считает, что фотографирование людей противоречит исламу», – вот и все, что сказал ему Махмуд.

Мы не могли высказывать никакой критики, боясь, что сын повторит это в школе.

Если бы я родилась в Европе, то никогда бы не приехала в Кабул. Только не в те дни. Я бы осталась в Италии, Польше, Англии – там, где над головами не свистели ракеты, где прилавки ломились от мяса и овощей, а женщины не боялись выходить за порог. Зачем покидать этот рай и приезжать в Кабул?

В следующем году Талибан запретил телевизоры и видеомагнитофоны. Вне закона оказалась музыка. Махмуд был в ярости, но гневные тирады о разрушении нашего общества позволял себе лишь в кругу самых близких друзей. Он по-прежнему работал инженером-проектировщиком в Министерстве водоснабжения и электроэнергии. Изначально его обязанности заключались в том, чтобы наладить обеспечение окрестностей Кабула водой и электричеством. Однако с новыми законами приоритеты менялись. Каждый день возникали дополнительные ограничения и запреты, когда талибы решали, что можно и чего нельзя строить в Кабуле.