Хадасса - Мириам Бодуэн

Они оказались в центральном проходе Лавки, стояли рядом, зажатые прилавками. Он, высокий, как дерево, она, миниатюрная и сияющая. Волнение охватило обоих.

— Где тут… розовые грейпфруты? — отважилась спросить она, и щеки ее окрасились февральским румянцем.

Неподражаемый голос сорвался, женщина хотела добавить имя, произнести его хотя бы раз вслух, услышать, как оно прозвучит мелодией фортепьянного концерта, но она не осмелилась, и имя замерло под несколькими слоями одежды. Удивившись вопросу, он пошел разузнать, где искомый фрукт, и около зелени заметил Шарля, выходившего без пальто из Лавки.

— Здесь… вот они, — сказал он еле слышно.

Женщина подошла к нему, не отрывая взгляда от башмаков. Протянула левую руку в перчатке, взяла грейпфрут из руки мужчины, их пальцы соприкоснулись, она произнесла спасибо, Thank you, затем отвела глаза от пухлых губ малинового цвета, пошла к кассе с одним грейпфрутом в руке. Несколько шагов, и Ян уже стоял за кассой, цитрусовый плод перекочевал из одной руки в другую и медленно, очень медленно лег на весы. Из лавки Нины Шарль созерцал сцену, перечеркнутую ледяным дождем и несколькими машинами. Хески. Женщина узнала логотип на бумажном мешочке.

— Ты… ты знаешь Хески? — Она прикусила губу.

— Да, — ответил ей бакалейщик. — Я покупаю там шоколадки.

Женщина вся дрожала и с трудом достала кошелек. Он задал ей вопрос:

— Вы живете неподалеку отсюда?

Она прижала черный шерстяной кошелек к груди, побледнев до сине-зеленого цвета, не решаясь ответить, да, она живет совсем рядом, да, но нет, разговаривать с ним было непозволительно, приходить снова тоже недопустимо, запрещено испытывать то, что она ощущала, губительно стоять здесь, перед ним, так близко, но она знала, что сделает это снова, вернется. И не ответила, собралась:

— Сколько?

Он был нездешний, наверняка — с севера Европы, безбородый, бесцветные глаза и ресницы. Заметив, как она напряглась, Ян предугадал ее уход. Он ужаснулся при мысли, что она больше никогда не вернется, хотел сказать ей об этом, но не осмелился, смутившись и задрожав, как больной.

Маленькие пальчики в бежевых перчатках пересчитали монеты на прилавке, одну за одной подтолкнули их к Яну, женщина подождала, прежде чем протянуть руку, получила пакет, отвернулась, завязывая шарф. Ян стоял на месте, шатаясь и посасывая сустав пальца, как наказанный ребенок. Он понял, что не сможет говорить с ней дольше, потому что чем дольше, тем хуже. Она медленно направилась к выходу, продвигалась тихим шагом, не привлекающим неподобающего внимания. Ей надо было выйти. Она вышла. Бакалейщик смотрел ей вслед, увидел, как она перешла улицу, не посмотрев по сторонам, посреди улицы встретилась с Шарлем, который засеменил, наклонившись вперед. Звякнули колокольчики, Шарль приблизился к Яну, и они оба через запотевшее окно смотрели, как град засыпает молодую женщину, удалявшуюся по улице Ваверли в южном направлении. Это было удивительное февральское зрелище.

— Иди же, поговори с ней, — сдавшись, приказал ему Шарль, волосы которого промокли на ветру.

Повторять ему не пришлось, колокольчики снова звякнули, Ян побежал за нею. Женщина услышала, что он догоняет ее, ускорила шаг, свернула на улочку Гролл.

— Мадемуазель! — кричит Ян. — Мадемуазель, эй!

Она не спешит остановиться, бросается в переулок, окутанный снегом и дождем. Сердце у нее заходится, чуть не останавливается, она не знает, что сделать, как ускользнуть, спрятаться от людей, которые, быть может, увидят их вместе, мужчина догонит ее, она чувствует, что он уже позади, и все же делает это, замирает на ветру и оборачивается. В лавке, облокотившись на стойку кассы, Шарль доедает второй шоколадный батончик, и шоколад стекает на прилавок. Он не слышит их голосов.

— Ты не должен говорить со мной здесь. — И она снова уходит.

— Постой! Подожди секунду! — настаивает Ян.

Женщина опять останавливается. Оборачивается:

— Don’t talk to me[10].

Она стремится убежать, и вместе с тем ей хочется остаться здесь, в переулке — никого, кроме них двоих, он будет говорить с нею, шевеля своими пухлыми губами так близко. Немного ближе, и она, быть может, ощутит его дыхание на своем лице.

— Не уходи, — говорит он. — Не уходи так скоро.

Дождь усиливается, бушует в порывах ветра. Хлещет по ногам, спинам, лицам, заставляя морщиться. Женщина опускает голову, стоит перед ним, будто ожидает услышать еще что-то.

— Ты скоро снова придешь в Лавку?

Она не может ответить. И лишь смотрит, подняв голову к нему. Он принимает то, что она дарит ему, тот редкий порыв женщины, которая желает и ужасно боится. Ей хочется спросить у него, где он находился в течение двух недель. Хочется признаться ему, что она волновалась, не спала ночами. Капли стекают с ее шапочки на парик, на стрижку каре. Густой дождь со снегом заливает весь переулок. Холод наступает. Потепление кончилось, завтра все заледенеет. Дороги станут непроезжими. Женщина боится. И говорит:

— Мне нельзя разговаривать с вами.

Она уже готова повернуться спиной, как бы убегая от него, но ее сапожки стоят неподвижно.

— Мне хочется видеть вас ежедневно, и каждый день я жду вас в Лавке.

Слова Яна были сказаны, и она их поняла, эти слова были схожи с теми, что она никогда не осмелилась бы произнести. Она не знает, как быть, ведь это навсегда, фраза будет мучить ее, опустошать, станет настоящей катастрофой. Всхлипнув, она говорит:

— Я не приду снова. Это невозможно. Я больше не приду. (Она овладевает собой.) Я не имею права разговаривать с мужчиной… (Она колеблется и продолжает): — С таким мужчиной, как вы. Разве вам это неизвестно?

Женщина дрожит. Хрупкое создание под слишком широким пальто.

— Нет, почему не имеете права?

— Потому что я — хасидка, а мы не допускаем смешения.

Женщина выпрямилась, стала как будто выше ростом, но тем не менее оставалась хрупкой.

— Это мицва из Торы.

Ян не понимает слов, вылетающих с дрожащих губ. Он говорит ей об этом. Выкрикивает под шум дождя, адской стихии, разделяющей два тела. Она быстро оглядывается налево, направо, никого не видит, ни одного прохожего. Отвечает:

— Почему ты желаешь меня? Почему?

Затем поднимает подбородок к памятнику.

Белизна лица ослепительна в потоках февральского ливня. Снежные жемчужины искажают ее черты и перестраивают их иначе, неописуемо, но они неизменно великолепны. Ян не отвечает. Он смотрит на нее, купается в переливах украшенной жемчугом шапочки. Она снова совсем уж медленно произносит:

— Я больше не могу встречаться с тобой. Ты не должен со мной говорить. Не ходи за мной.