Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

До Полярного недолго было и сбегать или позвонить из диспетчерской, но чёртова повязка меня связала по рукам, по ногам. Кому её передашь, у каждого эти минуты последние. Просто сбежать, и всё? Никто особенно не хватится, покричат – другого найдут. Но не в том дело, хватятся или нет, а тут у меня определённый свих, я не могу объяснить. Так, наверное, заведено: одним – жить в тепле, другим – стынуть и мокнуть. Вот я родился – стынуть и мокнуть. И с вахты не сбегать. Я сам это себе выбрал, тут никто не виноват.

Уже смеркалось, когда снова позвали:

– Вахтенный!

Было начало четвёртого, а к причалу никто не спешил – я бы издалека увидел.

11

Позвал меня «дед». Он возился под рубкой, доставал из-за лебёдки шланги и футшток – готовился к приёмке топлива, что в Тюве будем брать. И сказал мне, не оборачиваясь:

– Сейчас прилив начнётся, швартовые не забудь ослабить.

– Не забывал до сих пор.

«Дед» повернулся, оглядел меня всего.

– А мне сказали – новенький на вахте. Давай-ка остаток замерим.

Он вывинтил пробку в танке, я туда вставил футшток, упёр его в днище и вытянул. «Дед» стоял, наклонясь, и смотрел.

– Сколько там?

Он, значит, не различал делений. А мне они были видны с полного роста, да и не так ещё стемнело. Я стал на корточки и пощупал – где мокро от солярки.

– Тридцать пять вроде…

– Я так и думал. Завинчивай.

– «Дед», а почему ты сам замеряешь? Мотыля мог бы послать.

– А я не сам, – сказал «дед». – Ты вот мне помогаешь. Ничего, я их в море возьму за жабры. Как довезли тебя, в норме?

– Спасибо.

– Мне-то за что? А деньги – ты не тужи об них, деньги наших печалей не стоят. Ну, вперёд будь поосторожней.

Я засмеялся. Вот и вся «дедова» нотация. За что я его и любил.

– Зайдёшь ко мне? – спросил «дед». – Опохмелиться же надо.

– Да я уже, вроде бы…

– Чувствуется. Пахнешь, как балерина.

– Зайду.

На СРТ у троих только отдельные каюты: у кепа, стармеха и радиста. Штурмана – и те втроём живут. Но «маркони» тут же и аппаратуру держит, это его рабочее место. А фактически – у двоих, одна против другой. «Дед», как говорят, «вторая держава на судне». И к нему в каюту никто не ходит. Даже к капитану ходят – по тем или иным вопросам, а к «деду» один я ходил, и на меня за это косились. И на него тоже. Но мы на это плевали.

«Дед» к моему приходу разлил коньяк по кружкам и нарезал колбасу на газетке.

– Супруга нам с тобой выставила, – объяснил мне. – Жалела тебя вчера сильно.

– Ненил Васильну я, жалко, не повидал. Проводить не придёт?

– Она знает, где прощаться. На причале – одно расстройство. Ну, поплыли?

Я сразу согрелся. Только теперь почувствовал, как намёрзся с утра на палубе.

– Кой с кем уже познакомился? – спросил «дед».

– Кеп – что-то не очень мне…

– Ничего. Я с ним плавал. Это у тебя поверхностное впечатление.

– Да бог с ним, лишь бы ловил.

– А вообще, народ понравился?

Я пожал плечами.

– Не хочется плавать? – спросил «дед». – Тебя только деньги и тянут в море?

Я не ответил. «Дед» снова налил по кружкам и вздохнул.

– Вот я чего решил, Алексеич. Я тебя весь этот рейс на механика буду готовить. Поматросил ты – и довольно. Это для тебя не дело.

Я кивнул. Ладно, пусть он помечтает.

– Ты пойми, Алексеич, правильно. Матрос ты расторопный, на палубе ты хорош. Но работу свою – не любишь, она тебя не греет. Оттого ты всё и качаешься, места себе не находишь. И нельзя её любить, скоро вас всех одна машина заменит – она и сети будет метать, и рыбу солить.

– Это здорово! Только я ни черта в твоей машине не разберусь.

– У меня разберёшься! Да не в том штука, чтоб разобраться. А чтобы – любить. Я тебя жить не научу, сам не научился, но дело своё любить – будешь. Дальше-то всё приложится. Ты себя другим человеком почувствуешь. Потому что люди – обманут, а машина – она как природа, сколько ты в неё вложишь, столько она тебе и отдаст.

Я улыбнулся «деду». Под полом частило гулким, ровным стуком, кружки на столике ездили от вибрации. Света мы не врубили, и не нужно было, в «дедовой» каютке любую вещь достанешь сидя, – но я увидел в полутьме его лицо. Тепло ему тут жилось, наверно, когда она день и ночь стучит внизу.

– Что ты! – сказал «дед», как будто услышал, о чём я думаю. – Я как попал в свою карусель, когда народ от всех святынь отдирали с кровью, я только и ожил, когда меня к машине поставили.

– А что она делала, та машина?

«Дед» пододвинул мне кружку и сказал строго:

– Худого она не делала, Алексеич. Асфальтовую дорогу прокладывала через тайгу.

– Зверушек, наверно, попугали там?

– Каких таких зверушек?

– Да это я так…

Просто я вспомнил – мне рассказывал один, как они лес валили зимой, где-то в Пошехонье, и трелёвочными тракторами выгоняли медведей из берлог. Я себе представил этого мишку – вылазит он из тёплой норы, облезлый, худющий, пар от него валит. Одной лапой голову прикрывает от страха, жалуется, плачет, а на трёх – улепётывает подальше – искать себе новую берлогу. А лесорубы, здоровые лбы, идут за ним оравой, в руках у них пилы и топоры, и кричат ему: «Вали, вали, Потапыч!..» Хорошо бы узнать, находят себе мишки новую берлогу или нет. Зимой ведь не выроешь…

– Я тебе серьёзно, – сказал «дед», – а ты мне про зверушек.

Мне отчего-то жалко стало «деда», так пронзительно жалко. Я и вправду решил к нему пойти на выучку. Может быть, что-нибудь из меня и выйдет.

– «Дед», не обижайся. Я ради тебя чего только не сделаю.

Тут меня позвали с палубы.

– Ступай, – сказал «дед».

Когда я уходил, он, сутулый, сидел в темноте за столиком и смотрел в окно. Потом стал убирать недопитую бутылку и кружки.

– Куда делся, вахтенный? – старпом стоял в окне рубки. Был он, наверно, из поморов – скуластый, широконосый, с белыми бровками. И очень важничал, переживал свою ответственность. – Я тебя час зову, не откликаешься.

Час – это значит он два раза позвал. Я в таких случаях не спорю, это самое лучшее.

– Не ходи никуда, сейчас отчаливать будем. Люди все