Мой одесский язык - Татьяна Соломатина

Чу! – это всегда немножко до, а не слегка после. Чу! – это недопонимание предвкушения, а не запланированное повторение уже известного, считанное с восторгов других.

– Тогда я приглашу Людку Митрофанову, – сказал папа.

Может, он сказал не «Людку Митрофанову», а, скажем, «Галку Сидоренко», «Леську Галицкую» или «Фиру Зуперман» – точно я не помню. Помню, что соратниц по кульманам и кохинорам у папы было много, и он с ними со всеми дружил. И помню, что маме это не нравилось. Тогда я не понимала почему. Теперь понимаю. Потому что мой муж, хоть и владеет графическими редакторами, но частенько рисует от руки, как и поныне рисуют все уважающие себя инженеры, архитекторы и дизайнеры – профессионалы, а не те, что трёхмесячные курсы по почте, организованные журналом «Дом, построенный никем из ничего», проходят. И у него много всяких Ир, Свет и прочих девушек и тётенек – проектировщиц. И письма они ему деловые пишут, и по телефону звонят, но в театр он с ними не ходит. Мне, во всяком случае, об этом ничего не известно. Представляю себе мою реакцию, заяви мне супруг мой: «Тогда я приглашу Ирку Иванову». Тут бы я его остро отточенным карандашом и заколола. Прямо у кульмана… в смысле – у монитора.

Так что надо отдать маме должное. Она папу ничем не заколола. Она просто немного покричала всякого. Всякого такого, что женщине образованной никак не следовало. Но, в конце концов, базар на Привозе делала именно она, а там чего только не услышишь. И вдоль и поперёк зачитанная «Крейцерова соната» против народного творчества бессильна.

Покричав всякого, мама вынесла вердикт:

– Пойдёшь в театр с ребёнком!

– Детей же на вечерние спектакли не пускают! – привёл папа аргумент.

Надо отдать и папе должное – он его привёл не ради Людки, Галки, Леськи или Фиры, потому что заниматься со мной папа любил, а именно потому, что детей не то до восьми, не то до девяти лет тогда действительно не пускали на вечерние спектакли. Уж не помню, почему именно. Вероятно, из-за того, что быстро устают, и не каждому карапузу под силу вынести даже «Паяцев», я уж не говорю об «Аиде». А когда дети устают – они хотят спать. А когда они хотят спать – они капризничают, хнычут, некоторые даже изгибаются дугой – и портят всем театр.

Я таким ребёнком не была. Во-первых, практически никогда не уставала. Особенно если меня заинтересовать. Клеить домики из картона я могла по пять часов кряду, чтобы в итоге обнаружить уснувшего рядом со мной папу. Который якобы только на пару минут «закрыл глаза, потому что они устали». Потом на папин храп из комнаты выходила мама, громогласно возмущалась, что уже час ночи, а ребёнок ни в одном глазу! Я всегда удивлялась. Потому что ночи был уже не час, ночь была уже давным-давно, ещё когда мы сели домики клеить. Потому что уже и тогда за окном было темно.

Во-вторых, если я наконец действительно уставала – я засыпала безо всяких капризов, в чём была и где стояла.

В-третьих, я была очень, очень-преочень воспитанной девочкой и однажды поездом из Одессы в Москву доехала без единого посещения туалета. Мне было пять лет, я была с папиной тёткой, справедливо полагавшей, что детки, когда им хочется, – просятся. Детка в виде меня, бывшая целые сутки в поезде с тёткой, не совсем, видимо, справедливо полагала, что о таком говорить вслух неприлично.

– Может быть, ты хочешь в туалет? – спросила меня наконец папина тётка, когда мы с Киевского вокзала переместились на Казанский.

– Да! – сказала я, и из моих ясно-голубых глаз потекли слёзы счастья. Я знала, что ещё сутки до Казани не выдержу. Даже учитывая добровольный отказ от газировки и чая. А может, это были не слёзы счастья, а просто излишняя жидкость вот так вот выходила.

В общем, любому папе с таким ребёнком, как я, в театре нечего бояться. Особенно принимая в расчёт то обстоятельство, что с тех пор, как отцовская тётка поведала всем историю о сутках без опорожнения, простите, мочевого пузыря, мама всем родственникам строго-настрого наказала «эту принцессу!» в приказном порядке водить в туалеты, сколько бы времени, где и по какому поводу она ни появлялась в миру. Чем, надо признать, привнесла в мою жизнь огромные душевные муки. Мы могли прийти к кому-то в гости. Я, вся такая, в белых гольфах и бантах, вся такая, выучившая новых зарифмованных наборов слов, вся такая взрослая и гордая, а тут тебе при всех – бабах! – «Ты в туалет не хочешь?!» И далее без паузы – история про мою поездку с папиной тёткой. Ох уж эти взрослые!

Впрочем, я с тех пор, как видите, избавилась от непонятно откуда взявшейся протокольной стыдливости и совершенно спокойно гутарю с вами об этом даже типографским способом на изданных немалым тиражом страницах безо всякой рефлексии. Честно говоря, лишь с той целью, что мне-то всё равно, а у многих из вас есть дети. Будьте внимательнее к чувствам и чувствительности маленьких человечков. Вдруг именно у вас растёт вовсе не фифа, каковой её полагают все родственники, друзья и приятели, а самая настоящая принцесса. Ну или хотя бы будущий писатель.

– Не пустят – пойдёте домой! Всё, разговор окончен! – строго сказала мама.

«Завтра я иду в Оперный!» – кричало всё во мне. Просто-таки истошно голосило. Я знала, что в театр надо красиво одеться и там – хорошо себя вести. И раз детей в театр не пускают, значит, надо прикинуться взрослой. А как прикинуться взрослой – знает любая девочка. Пока мама пишет планы – проклятие всех учителей, надо нацепить её платье, подвязав узлами, накрасить губы морковной помадой, а веки – густо навести голубыми тенями. И во всём этом выйти к маме и вежливо её попросить: «Мама, дай мне, пожалуйста, твои туфли примерить».

Прикинулась…

Надо сказать, что туфли, в отличие от платьев, лежали в коробках, и трогать их просто так, в отличие от тех же платьев, не очень-то разрешалось. Платья маме шила бабушка, а вот красивые туфли приходилось «доставать». Это сейчас на девичниках просто друг перед другом каблучками цокают. А тогда истории «доставания» приличной обувки, в диапазоне от истинно трагических до сюрреалистических, были чуть ли не важнее самой обувки.

Мама чуть со стула не упала, потому что ранее я не была замечена в таких шалостях с переодеваниями и разукрашиваниями. Разве какие другие умные девочки стали бы проделывать всё такое при родителях? Правильно. Только когда они на работе! А на работе родители были почти всегда, и я помню, как всё в те же лет пять достала из шкафа мамину пудру. В круглой картонной коробочке. Рассыпчатую, как мука. Рука у меня дрогнула, и пудра… Да-да, она рассыпалась! Я была в ужасе. И даже не от того, что мама заругает. А оттого, что эту пудру ей привезла московская Галка, и мама этой пудрой пользовалась только по большим праздникам. Мама очень любила эту пудру, а я… А я… А я – свинья! Нет мне прощения! Что могла – я собрала в коробочку. Остальное протёрла. Но протереть как следует – не смогла. У нас был паркет, и пудра намертво въелась в швы. И ещё пару лет у нас в доме пахло «французской пылью». Во всяком случае, стоило мне подойти к месту «преступления» – начинало пахнуть. Много позже я узнала этот запах – когда сама начала пользоваться тональным кремом. Купила один из самых на тот момент дорогих, проверенных и… узнала запах. «Московская Галка никогда не привозит фигни, лишь бы!..» – говаривала моя тётя, мамина сестра. Она была права.