Гипнотизер - Андреас Требаль

Я попросил мадам Суле выйти, и мы с Себастьеном остались вдвоем. Комната мальчика выглядела более чем прилично, оказывается, у него и книги имелись. Себастьен, еще более неуклюжий и усыпанный веснушками, чем летом, рухнув в отвратительно скрипнувшее кресло, принялся отдирать от кожи пропитанные засохшим гноем бинты. Я понимал, что все это — демонстрация. С лица мальчишки не сходила дьявольская ухмылка, он из кожи вон лез, стараясь произвести на меня впечатление. Покончив с бинтами, Себастьен деловито соскреб ногтем гнойный прыщик. После этого стащил через голову рубашку и выставил на обозрение грудь. Она выглядела так же, как руки, за исключением, пожалуй, двух порезов подлиннее.

Можно было ставить диагноз. Себастьен страдал от ревности, только вот признаться себе в ней не хватало духу. Вот он и наказывал себя сдиранием кожи. Проблема состояла лишь в том, чтобы определить, где ревность переходила в ненависть.

— Так все-таки к чему тебе все эти испытания? — не отставал я от мальчика, пытаясь перехватить его взгляд.

Тот в ответ лишь тряхнул головой.

— Я вам не какая-нибудь баба, — угрюмо процедил он, тем самым давая мне понять, что с ним все эти гипнотические штучки-дрючки не пройдут.

Впрочем, молодой человек явно переоценивал себя: уже несколько мгновений спустя взор его странно скосился, затем он стал задумчиво шептать, будто припоминая что-то. Я разобрал, что речь шла о его сестре Эстер и что «придет время, и она полюбит его». А до тех пор он должен обновить на себе кожу. Таково его испытание.

— Значит, ты сдираешь кожу исключительно ради Эстер?

— Она же меня не любит! И папе с мамой запретила меня любить.

В голосе Себастьена зазвучали твердые нотки, взор стал ледяным и безжизненным. Рыбий взгляд.

— Себастьен!

— Да?

— Эстер — грудной ребенок. Несмышленыш. Она еще и говорить-то не умеет. Ну посуди сам, как она может запрещать или же разрешать что-то твоим родителям? Ты волен думать что угодно, но я тебе заявляю вполне серьезно: когда ты на самом деле сдерешь с себя всю кожу, тогда уж точно не рассчитывай на любовь Эстер. Кому нужен брат, который ни дать ни взять — кусок конины? От тебя уже сейчас так гноем несет, что находиться рядом тошно. А потом ты вовсе сгниешь, тебя будут жрать мухи, которые налетят на этот смрад со всей округи. Да что там мухи? Собаки за тобой будут бегать — авось им посчастливится тобой полакомиться! Отхватить от тебя кусочек? Скажи честно, устраивает тебя такое?

Под финал я попытался внушить Себастьену еще один образ — а понравилась бы ему сестра без кожи? Потом, попрощавшись, попросил его снова все серьезно обдумать и дать мне ответ в понедельник, когда я приду снова.

— Мне действительно необходимо знать твое мнение, — серьезным тоном сказал я. — Пойми, считаешь по-другому, считай на здоровье, но изволь объяснить свою позицию.

Мэр Суле, разумеется, горел желанием знать, чем завершилась наша первая беседа. Я объяснил ему, что сначала мне надлежит завоевать доверие мальчика, но и в этом случае не следует ожидать молниеносных положительных результатов.

— Вообще Себастьен не из легко внушаемых, — добавил я. — На ближайшие дни моя задача — избавить его от страха перед сестрой. Попрошу его, к примеру, представить себе ручонку Эстер, такую мягонькую, нежную, и как было бы ему приятно почувствовать, как она поглаживает его ею.

Мэр энергично закивал. Такая терапия ему явно нравилась. Меня же не покидало дурное предчувствие. Инстинкт подсказывал мне, что я сделал что-то не так.

Но — что?

Я не спешил покидать ресторан. Яблочный пирог давно был доеден. Жестом я велел хозяину подойти. Я так был поглощен раздумьями, что сегодня даже запамятовал выпить положенный бокал шампанского — разумеется, подносимый мне здесь бесплатно. Наверное, «Ле пти бон» и оставался моим любимым заведением по причине крайней внушаемости его хозяина. Обычно я расплачивался, потом подзывал хозяина и говорил ему: «Месье Пуленк, а мой бокал шампанского?» Вполне достаточно было лишь трижды повторить «шампанское», и хозяин, угодливо кивнув, спешил к стойке, где откупоривал очередную бутылку. До сих пор я всегда приглашал месье Пуленка выпить бокальчик вместе со мной, поскольку установил для себя железное правило — если уж я и подшучиваю над другими, то и те непременно должны иметь хоть какую-то компенсацию.

— Сегодня без шампанского?

— О, я, оказывается, так углубился в раздумья! Мне показалось, вы уже мне подносили, месье Пуленк.

— Нет. С чего вы это взяли?

— Месье Пуленк! Но я же еще чувствую во рту его вкус. Ваше шампанское нельзя с чем-то спутать. Оно же лучшее во всей округе. Нет-нет, я выпил.

— Ну разумеется.

— Вот видите, как бывает.

Поднявшись, я не сводил взора с хозяина. Тот раскланялся и проводил меня до дверей. И тут его будто осенило.

— Не может быть! — Он так кричал, словно я оскорбил его. — Не могли вы сегодня пить шампанское! Я-то свой бокал не выпил! И вообще где бутылка! Что это вам сегодня вздумалось подшутить надо мной, месье? Обождите, я вам сейчас докажу.

Пуленк поспешил к своим винным закромам, а я решил незаметно удалиться. Да, судя по всему, за последние недели я умудрился из мягкосердечного человека превратиться в бессердечного — так что я взял ноги в руки и юркнул на рю де Каландр, а оттуда в какой-то темный переулок. Здесь, на острове Сите, старые, частью обветшалые дома имели головокружительную высоту. Видя эти пяти-, шести-, а то и семиэтажные здания, можно было подумать, как выразился один из бытописателей нашего столетия, что парижане стремились завоевать репутацию звездочетов. Лишь в разгар лета чуточку света попадало в слепые треугольные оконца, о воздухе и говорить не приходилось. Обитавшие тут люди были сплошь равнодушные ко всему на свете тупицы.

Оказавшись здесь, я невольно втянул голову в плечи. Дело в том, что среди населения мансард и верхних этажей здешнего квартала было принято справлять нужду непосредственно в водосточные желоба. И головы зазевавшихся прохожих нередко окроплял душ, специфическим запахом весьма напоминавший клоаку. Жаловаться было бессмысленно — ибо вас обливали не из окон, а через водосточные желоба. Так что уж не обессудьте, милейший, и в следующий раз будьте внимательнее!

К счастью, переулок был короткий. Шагая в направлении Сены, я через рю Сен-Луи попал на набережную Орфевр, а оттуда на мост Нёф к потускневшей конной статуе Генриха IV. Тут я решил передохнуть, поправил галстук, внимательно осмотрел подошвы. Необычно погожий для осени день выгнал парижан из домов на прогулку. Парки и бульвары заполонили элегантно вырядившиеся дамы и их кавалеры. В воздухе стояли ребячий гомон, грохот колес по мостовой, щелчки кнутов кучеров, цокот копыт и перезвон курантов. Улицы превратились в опаснейшие для пешеходов ловушки. В этом городе ничего не стоило угодить под колеса экипажа. Парижане от души ненавидели кареты городской знати с вечно оравшими «Посторонись!» кучерами, беззастенчиво проносившимися в опасной близости от пешеходов. Число случаев со смертельным исходом превышало аналогичные показатели всех других столиц мира. И вероятность, что тебя переедут колеса тяжеленной кареты, была настолько высока, что среди адвокатуры появились те, кто зарабатывал себе на хлеб с маслом исключительно благодаря такого рода происшествиям. Попадавшиеся вам на улицах Парижа калеки и инвалиды были отнюдь не всегда тяжким наследием очередной войны, а как раз жертвами транспортных происшествий.