Голос и ничего больше - Младен Долар

Здесь речь идет о списке достаточно беглом и поверхностном – мы будем вынуждены вернуться к этим элементам позже, – но он может нам служить несколько грубым напоминанием простой идеи: для психоанализа самоаффективный голос самоприсутствия и владения собой всегда находился в противопоставлении со своей оборотной стороной, неумолимым голосом Другого, голосом, который мы не можем контролировать. Если мы постараемся объединить обоих, то сможем предварительно подтвердить, что в самом сердце нарциссизма лежит чужое ядро, которое нарциссическое удовлетворение могло бы попробовать скрыть, но которое постоянно угрожает подорвать его изнутри. В период, когда Лакан, движимый первоначальной интуицией, писал свои знаменитые страницы о стадии зеркала, в его распоряжении еще не было теории объекта, и он был вынужден позже добавить несколько длинных послесловий к своим первым заметкам, что особенно поражает в семинаре 11, в котором одна из глав носит название «Расщепление между глазом и взглядом»[111]. Взгляд как объект, отделенный от глаза, – это именно то, что скрыто в образе, в котором мы себя узнаем; это не вещь, которая могла бы быть представлена в поле зрения, хотя она и преследует его изнутри[112]. Если она принадлежит образу – как это происходит в случае с двойником, породившим широкий пласт романтической литературы – она непосредственно подрывает существующую реальность и ведет к катастрофе. По аналогии существует расщепление между голосом и ухом[113]. Такой же внутренний подрыв нарциссизма должен быть введен и здесь, как и та неотъемлемая двойственность кажущейся самопрозрачной самоаффектации.

Как только объект, одновременно как взгляд и как голос, появляется в качестве решающей точки для восприятия нарциссического я, он вносит разрыв в самое сердце самоприсутствия. Это вещь, которая не может присутствовать сама по себе, хотя целое понятие присутствия и построено вокруг нее и может быть установлено лишь вокруг ее пропуска. Так и субъект, далекий от того, чтобы состоять из самовосприятия в ясности своего присутствия перед самим собой, возникает лишь в неосуществимом отношении с этой частью, которая не может присутствовать. Субъект существует лишь в той мере, в какой существует реальное (лакановский термин для обозначения этой части) как невозможность присутствия. Голос мог бы быть неотъемлемым для присутствия и чистой внутренности, но он скрывает в своих недрах этот неслышный объект голоса, который подрывает их обоих. Так, если для Деррида суть голоса заключается в самоаффектации и самопрозрачности как противопоставлении следу, остатку, чужести и так далее, то для Лакана проблема начинается именно здесь. Деконструктивистский поворот стремится лишить голос его неискоренимой двойственности, низводя его до уровня (само)присутствия, тогда как лакановское объяснение старается отделить от своего ядра объект как внутреннее препятствие для (само)присутствия. Этот объект воплощает саму невозможность достижения самоаффектации; он внедряет раскол, разрыв посреди полного присутствия и отсылает его к пустоте, но не к той пустоте, которая является просто нехваткой, пустым пространством; это пустота, в которой резонирует голос.

Наиболее убедительным элементом пространных разборов Деррида является его способность показать, что маргинальная на первый взгляд тема – тема преимущества голоса над письмом, фоноцентрический уклон – систематически возникает во всей истории метафизики и что она неотъемлемо и обязательно связана со всеми основными метафизическими вопросами. Одной этой очень ограниченной точки зрения достаточно, чтобы создать историю метафизики со всеми ее обширными ответвлениями. Широкий набор доказательств впечатляет, а их связность не подвергается сомнению. Однако фоноцентрический уклон может не учесть всех аспектов метафизической трактовки голоса. Существует другая история метафизики голоса, в которой голос, далекий от того, чтобы быть гарантией присутствия, рассматривался как опасный, угрожающий и, возможно, даже губительный. Существует история голоса, получившая вотум метафизического недоверия. Голос, а не только письмо может появиться как угроза для метафизической последовательности и может быть воспринят как нарушение присутствия и смысла. Лакану не было необходимости выдумывать двойственность голоса и его опасную оборотную сторону, метафизика это всегда осознавала. Мы можем увидеть данную особенность в философском исследовании музыки – речь в очередной раз идет о достаточно ограниченной перспективе, но у нее есть важные последствия.

Итак, мы хотели бы представить короткий обзор некоторых парадигматических случаев. В одном из самых древних текстов (спорном и мифическом) о музыке китайский император Чунь (ок. 2200 года до н. э.) дал следующее простое наставление: «Позвольте музыке следовать за смыслом слов. Сохраняйте ее простой и наивной. Ибо претенциозная музыка, лишенная смысла и изнеженная, должна порицаться»[114]. Несмотря на простоту этого совета (исходящего от императора, что означает, что это больше, чем совет, он сразу поднимает сложные вопросы об отношении музыки с властью), основные вопросы, которые будут возвращаться на протяжении всей истории с поразительной настойчивостью, схематически заложены уже здесь: музыка и особенно голос не должны далеко отходить от слов, которые наделяют их смыслом; как только голос удаляется от своей текстуальной опоры, он становится бессмысленным и угрожающим, особенно ввиду своей соблазняющей и опьяняющей силы. Более того, голос за пределами смысла, безусловно, ассоциируется с женственностью, тогда как текст, образец значения, в этой простой оппозиции оказывается на мужской стороне. (Всего каких-нибудь четыре тысячелетия спустя Вагнер напишет в известном письме к Листу: «Die Musik ist ein Weib», музыка – это женщина.) Голос за пределами слов – игра чувственности, лишенная смысла, он владеет опасной силой притяжения, даже если сам по себе пуст и легкомысленен. Дихотомия голоса и логоса уже тут.

Почти два тысячелетия спустя она все еще присутствует у Платона: