Аэропланы над Мукденом - Анатолий Матвиенко

— Вы с ума сошли, поверенный?! Хотите места в коллегии лишиться! Прошу прощения, ваше превосходительство, — контр-адмиралу полагалась толика вежливости, совершенно излишняя в отношении адвоката неправильной нации. — Как будто не знаете, что распоряжение об аресте вашего самоучки дал сам князь. Горе отца можно понять. У вас совсем нет сердца?

— Если ви считаете, что мой клиент таки подлежит суду — ваше право, присяжные разберутся. Но прошу судить его по закону. Сиречь настаиваю на немедленном освобождении.

— Господин Можайский, что вы скажете? Вы уедете в Санкт-Петербург, а мне и дальше жить с князем Трубецким и полицмейстером Закалинским.

— Не вечно, господин надворный советник. И когда встанет вопрос о переводе на следующую должность, на что посмотрят в Петербурге — на ваши добрые отношения с Трубецким или на жалобу, что вы не приняли действительных мер по пресечению беззакония? Возможно, на повышение пойдет кто-то из ваших коллег с менее запятнанным послужным списком.

В прокурорском кабинете воцарилась тишина. Чиновник лихорадочно искал выход из цугцванга, посетители терпеливо ожидали его всемилостивейшего соизволения. Все трое знали о причудливых путях карьерного роста в Империи, неизбежном наличии друзей-врагов у каждого, которые не преминут воспользоваться жалобой как оружием против Софиано. Наконец товарищ прокурора пробарабанил пальцами по столу и предложил компромисс:

— Я меняю меру пресечения Самохвалову, вы отказываетесь от своего заявления в отношении Закалинского. Но вам, сударь, я настоятельно рекомендую обратиться к другому поверенному. С таким защитником вы непременно проиграете дело.

— Согласен, благодарю за совет, — Можайский взял заявление Гольденвейзера и разорвал его пополам.

— Обождите! — рыцарь юстиции выхватил из рук моряка половинки бумаги и забрал их себе. — Мне нужно документальное оправдание перед князем, почему я поступил именно так.

— Честь имею, — попрощался контр-адмирал, покидая кабинет вместе с адвокатом. Уже в коридоре спросил его: — Исаак Самуилович, у вас действительно могут быть неприятности из-за нашего демарша?

— Ой, вей, в Российской империи неприятности у еврея могут быть по любому поводу. Таки не надо переживать, дорогой мой, аппетит испортится. Что ви хотите от страны, где прокурор озабочен документом, дабы оправдать законное действие, но охотно закроет глаза на произвол. По поводу присяжного поверенного Иван Петрович совершенно прав. Я стал бы вас убеждать, что лучше меня вам никого не найти, но на это мне верить не надо. Двоюродный брат моей жены Хаим Мендель просил помочь вам, а не вредить. Ми виступаем в процессах, где евреи судятся с евреями, поверьте, в Минске у меня очень много работы. Нас трое таких — еще Давид Маркович Мейчик и Яков Абрамович Гельман, ми все процессы с евреями соображаем на троих. В вашем казусе, милейший, лучше пригласить русского поверенного из Питера или Москвы. До свидания, уважаемый Александр Федорович. Мазл тов.

Можайский вместе с приставом отправился в Монастырский переулок освобождать компаньона. Тот вынырнул из застенка грязный, всклокоченный, с синяком под глазом. Желая угодить губернатору, полицмейстер расстарался усадить авиатора в камеру к бродягам и уголовникам. Те, исполнив сперва ритуал прописки новичка в камере, выражавшийся в побоях и грабеже, узнали про личность Самохвалова и прониклись уважением, признав его в авторитете. Перед выпуском вернули практически все награбленное.

Полиция не унизила себя такой щедростью. Список изъятых при задержании вещей, включая золотые часы и золотой же портсигар, испарился вместе с вещами.

— Напишем жалобу? — контр-адмирал помнил об эффективности сего метода борьбы.

— Откинувшись с кичи западло шухерить, — отрезал Самохвалов с веселой злостью, специфически обогативший лексикон за двое суток пребывания за решеткой.

Судебный следователь Николай Павлович Войнаховский, так же как и товарищ прокурора, хорошо осведомленный о подоплеке происшедшего, сперва провозгласил сумму залога в один миллион рублей. Можайский чуть не подпрыгнул, услышав астрономическую цифру, но авиатор, подкованный в тюремной академии, глазом не моргнул.

— Господин надворный советник, существует обычная процедура установления и внесения залога. Но раз закон о задержании нарушен, я могу просто отказаться от любого залога на сумму свыше десяти рублей. Да и внесение суммы время займет, пока брат из Петербурга деньги пришлет, — ваша доблестная полиция обчистила меня до нитки. Стало быть, придется другую меру применить.

Следователь был предупрежден начальством о неудобном обвиняемом, но не предполагал, насколько тот строптив. Чиновник удалил контр- адмирала из комнаты и провозгласил:

— О мере пресечения будем говорить после допроса. Вы признаете себя виновным в непредумышленном убийстве поручика гвардии Александра Николаевича Трубецкого?

— Простите, любезный Николай Павлович, я не буду отвечать на ваш вопрос. Любая из назначенных вами мер пресечения не помешает мне встретиться с адвокатом. Тогда я и решу, какие дать показания.

— Это черт знает что! — надворный советник швырнул полицейскую папку на стол с такой силой, что порывом воздуха из подставки вынесло перо, которое заметно изгваздало зеленое сукно чернилами. — Понаехали, понимаешь, знатоки законов из столицы и корчат невесть кого. Да знаешь ли ты, что губернатор за своего сына из тебя сделает? Тебе 1929 статья грозит, каторга до двенадцати лет. Тем более — до нее ты не доживешь. Тебя как не дворянина заклеймят подобно скоту и запорют плетьми.

— Пусть суд решает, — парировал Самохвалов. Пребывание за решеткой произвело над ним странную метаморфозу. Куда-то делись его взвинченность и суетливость. Он спокойно глядел в глаза следователю, своим видом показывая: ничего мне не сделаешь, сатрап. — Поскольку разговора у нас не получилось, а в тюрьму вы меня не отправите, разрешите откланяться. Я сниму квартиру и сообщу в полиции о месте пребывания. На будущее — попрошу мне не тыкать, Николай Павлович.

Войнаховский чертыхнулся, протянул бланк обязания о явке к следствию и неотлучке из города, демонстрируя суровость и безжалостность судебно-прокурорской машины Империи. Петр подмахнул, направился к выходу, открыл дверь и, убедившись в наличии изрядного числа людей в коридоре, не удержался от мальчишеской выходки, которой научился в камере:

— А взятку я вам не дам, господин следователь! И не просите, не дам! — Затем, увидев обомлевшие лица посетителей и прокурорских клерков, чуть тише добавил: — Целый миллион просил, стервец. Ну, где же у людей совесть...

Можайский буквально волоком вытащил компаньона на улицу. Тот хохотал — хуже отношения у него с надворным советником не будут, куда уж хуже, зато крючкотвор не станет делать пакостей сверх Устава судопроизводства — знает, чем чревато.

— Спасибо, Александр Федорович, что из тюрьмы меня вытащили. Хотя — презабавная штука, незаменимый университет жизни. Но долго в нем учиться негоже, мне хватило.