Чужая жена - потемки - Галина Владимировна Романова

Вопросы она задавала ему скорее по инерции, просто чтобы не молчать, чтобы говорить хоть что-то, чтобы не свалиться у стола в истерическом припадке, который вот-вот ее накроет.

– Митяй-то? – Данила хмыкнул, качнул головой. – Он как раз и бил твоего Витьку по башке своими ножищами в новых ботинках. А я вернулся из-за угла дома и по роже ему съездил. Он и заорал.

– Что? Митяй?

Дина неуверенно улыбнулась, заморгав часто-часто.

Вспомнила! Вспомнила она Митяя – Димку Величкина, одноклассника Кузьмина и приятеля его закадычного. Папа у Митяя в городской управе пост юриста занимал, ездил на дорогой иномарке, менял костюмы через день, сына пытался приобщить к манерной светской жизни. Только не вышло у папаши-юриста ничего: Митяй вырос сущим болваном. Школу прогуливал, к пивной бутылке начал прикладываться класса с четвертого, кажется. Какие-то грязные истории о нем ходили – об изнасиловании одноклассниц, мелком хулиганстве, грабежах… Все это папа его утрясал, проплачивал, Митяя сажал под домашний арест. Помогало, правда, ненадолго. Через неделю после того, как папочка выпускал его из дома, Димка Величкин срывался и вновь пускался во все тяжкие.

И еще ботинки Димкины она вспомнила. Отец ими сына «премировал» за послушание в течение тридцати четырех дней. Не ботинки даже, а сапоги с металлическими нашлепками спереди и шпорами сзади, с высокими широкими голенищами, в них Величкин заправлял модные тогда штаны с мотавшейся у колен мотней.

И что? Этими самыми ботинками он… Он убил Витю?! Но как же тогда… Как же тогда Данила? Он ведь сидел на скамье подсудимых и отвечал на вопросы судьи и прокурора. И прокурор запросил – дать ему десять лет строгого режима. А он – не убивал?! А она тогда кто? Она – лжесвидетель? Она, получается, мерзкая дура, оговорившая безвинного человека?

Господи! Господи, ну нет же, нет! Ну, так ведь не бывает, не может быть такого, и всё! Было следствие, и экспериментов следственных – куча-мала. Какие-то перекрестные допросы, очные ставки и прочая дребедень, через которую им всем пришлось пройти. Следователь-то не идиот, и судья вкупе с ним, и прокурор, раз уж им главный свидетель – в ее лице – такой глупый попался.

– Так не бывает… – медленно цедя слова по букве, проговорила Дина и затрясла головой, будто пыталась вытряхнуть из повисших сосульками мокрых волос каких-то мерзких насекомых. – Так не бывает! Ты врешь! Ты все это говоришь специально, чтобы умножить и продлить мои мучения! Ты хочешь сделать меня дрянью, подлой и гадкой… Ты – убийца! Был суд и…

И вот тут он оттолкнул ее во второй раз за все это время. Но если в первый раз Дина, не удержавшись на ногах, опрокинулась на диван, то теперь она сидела на табуретке и поэтому приложилась физиономией к бревенчатой стене. Вроде и толкнул-то он ее не сильно, но щека тут же взорвалась саднящим нарывом, а из глаз брызнули слезы.

– Я не убивал! Поняла?!

Кузьмин вскочил, дотянулся до нее через стол, впился пятерней ей в плечо, а большой палец вдавил ей в рот, пытаясь разжать губы.

– Повторяй за мной дылда, ну! – приказал он, больно надавливая на ее нижнюю губу. – Ну! Повторяй: «Данила, ты никого не убивал!»

Она молчала.

– Говори! Говори, гадина! Говори! Или я тебя сейчас убью, точно! Говори!!!

Он орал, брызгал слюной ей в лицо, а большим пальцем продолжал давить на ее стиснутые зубы, пытаясь разжать их. Щека ее вздулась и горела, губы саднили, сердце молотило в груди так, что толчки его болезненно отдавались в затылке. Как раз в том месте, где его сжимали грубые пальцы Кузьмина.

Надо было что-то сказать или сделать. Надо было, может быть, произнести вслух то, чего он требовал. Но она словно окаменела. Сидела и молчала. А что она могла сказать? Данила, ты молодец, прости меня, ты никого не убивал, я ошиблась? Так, что ли? Но ведь тогда…

Тогда ей уже и самой от себя сделалось бы тошно. И так уже жизнь ей не мила, а тут вообще впору живой себя на съедение собакам бродячим отдавать. Хотя Данила, может быть, так и поступит. Зачем-то он ее сюда привез?..

– Говори, дылда, или я за себя не ручаюсь, – с хрипом уже не приказывал, а просил Кузьмин. – Говори!

Его хватка чуть ослабла, он слегка отодвинулся, перестав насиловать ее рот своим чудовищно жестким пальцем. Но руку с ее плеча так и не убрал.

– Если это так, то… – она так и сидела, не разжимая век, боялась посмотреть на него, боялась увидеть в его глазах отражение самой себя – жалкой и ничтожной. – Если это так, то я даже прощения не стану у тебя просить.

– Почему это? – отозвался он удивленно, руку с ее плеча убрал и загремел табуреткой, уселся, стало быть, на место.

– Потому что мне тогда нет прощения, Кузьмин. Просто нет прощения.

Дина приоткрыла глаза. Один глаз – из-за распухшей щеки – видел совсем плохо. Смотреть нужно было все время вперед, вниз не получалось. А перед ней сидел ее мучитель, и смотреть на него сил никаких не было.

– Почему это? – повторил он, глядя на нее теперь вполне по-человечески, и нормальный цвет лица к нему вернулся.

– За десять лет, проведенные в тюрьме за вину другого… Другой! – поправилась она с горечью и всхлипнула. – За это надо… За это надо убивать, Кузьмин. Может, ты меня… Может, ты меня и правда убьешь, а?!

– Почему?

И он вдруг глянул на нее, как тогда, в зале суда, за два дня до вынесения приговора. Мягко и с жалостливой натянутой улыбкой. Или ей тогда все это привиделось, как и теперь?

– Потому что… как мне жить-то с этим дальше, а, Кузьмин?! Как?!

Она встала и пошла куда-то, не глядя под ноги.

Загромыхала опрокинутая ею табуретка. И еще одна загромыхала. Ее отшвырнул ногой Данила, ринувшись за Диной следом.

– Черт знает что творится с этими бабами!

Дина услышала его сдавленный шепот за своей спиной, но шла, не останавливаясь. Через темные сенцы, по развороченным временем ступенькам крыльца, по двору, свернула за дом. В запущенный заросший огород, потом еще дальше, перешагнув через давно повалившийся штакетник. Она цеплялась кедами за выползшие из земли корни деревьев, спотыкалась, пару раз шлепнулась на коленки, но тут же вставала с его помощью и шла дальше. Она царапала руки ниже локтей о чертополох, но почти ничего не ощущала. Да это и не казалось ей важным сейчас.

Важным был человек, дышавший ей в затылок и помогавший ей подниматься, когда она падала. Важной была его сломанная ею жизнь. Важным было то, что жизнь эту восстановить теперь уже, наверное, невозможно. Вон он каким стал жестоким и ужасным. И это все – по ее вине! По вине ее малодушия, душевной слабости, горя, в конце концов – это ведь ее парня убили, не чьего-нибудь.

Но – все равно…

Она сломала его жизнь, и исправить теперь ничего нельзя. Это не мозаика, не пазлы, это – жизнь. Тут фрагменты так гладко не пристроишь, не поменяешь и не вдавишь пальцем в нужном месте.