Дольче агония / Dolce Agonia - Нэнси Хьюстон

Брайан и Хэл прыскают со смеху.

— Мне было девять лет, когда умер мой отец, — заявляет Шон. — Я никому не позволю насмехаться над впечатлительностью девятилетнего ребенка.

— Он говорит, — продолжает Патриция, — что у него никак не получается поверить, будто это и есть его настоящая жизнь. Говорит, что всякая вещь, которую он видит, разрывает ему сердце, напоминая, как он смотрел на нее в другой раз, «когда был счастливым». Прошлым летом он отказался потрать в бадминтон в августе, потому что это ему будет напоминать игры в июле. «Счастья не получится, — сказал он, — выйдет путешествие туда, где было счастье». А на прошлой неделе, когда до него дошло, что ему уже не надо взбираться на табурет, чтобы достать из стенного шкафа стакан, он почувствовал себя опустошенным. Он говорит, что ему послышался тихий голос, который звучал в его голове и все твердил: «Больше никогда».

— Невероятно! — пробормотал Шон. — Чтобы прийти к этому, Эдгар По ухлопал тридцать шесть лет.

— Я тут на днях наткнулась на фотографию девятилетней Элис, — сказала Кэти. — Это наша старшая дочь, — пояснила она, глянув на Чарльза. — Фото на библиотечной карточке. Она там, как живая: волосы всклокочены, на зубах скобки, улыбка такая беззаботная… лицо существа, которого больше нет.

А я думал, они сына потеряли, сказал себе Чарльз. О трагедии Коротковых он знал понаслышке, из обрывков случайно услышанных разговоров.

(Бет, в свою очередь, вспоминает Ванессу в ее четыре года: шаловливую, ласковую девчушку с румяными щечками… о, в ту пору она меня любила безусловно и слепо, это точно, тогда она и впрямь была плотью от плоти моей… Потом все изменилось, но когда? В какой день и час ты взглянула на мое тело другими глазами, отстраненно, осуждающе, презрительно? Как подумаю, что это было за счастье — носить тебя во чреве, сколько наслаждения доставляло мне мое тело за девять чудесных месяцев беременности! Раз в жизни я смогла избавиться от чувства вины, дать полную волю своему аппетиту, ведь я ела, чтобы напитать тебя, чтобы ты лучше росла, плоть от плоти моей, я была как сама мать-земля, и, когда ты родилась, я не спешила похудеть, ведь я все еще оставалась твоей пищей, мои груди отяжелели, стали огромными, раздутыми, как бурдюки, переполненные молоком, и я радовалась, что так обильна для тебя, что тебе вдоволь… Помнишь, как ты, захлебываясь от смеха, прятала личико между моих грудей? Сколько лет тебе было тогда? Два? Три? Вот ужас, забыла. Мы с тобой катались по кровати, ты играла моими волосами, забиралась ко мне на живот… я была для тебя горой, мое сокровище, но всему пришел конец. Когда? И почему? Теперь бумажка с твоей диетой приклеена скотчем к холодильнику, это мне как пощечина всякий раз, чуть вздумаю слегка перекусить… Но когда я возвращаюсь из клиники, мне необходимо поесть, пойми же, после целой ночи дикого напряжения, когда каждые пять минут приходится сталкиваться с новым обличьем страдания, больные стонут, лежат без сил, беснуются в истерике… да хоть сегодня ночью, взять, к примеру, ту маленькую старушку, ее доставили со всем набором симптомов непроходимости кишечника: живот вздут, рези, рвота… Но когда я спросила, отходили у нее газы в течение дня или нет, она разрыдалась: «Меня за всю мою жизнь так не унижали!» Или тот водитель «скорой», что разорался в три часа ночи: «Я думал, речь идет о крохе, меня уверяли, что надо ехать за крохой» — «Да нет же, — твердила жена больного, — я говорила: кровью харкает, у него кровь пошла горлом, только это и было сказано!» — «Нет, вы хотели меня заставить поскорее приехать, вот и сказали «кроха», я голову дам на отсечение!» — «С какой стати я говорила бы о крохе, когда все дело в кровохарканье?» Они едва не дошли до рукоприкладства, а бедняга тем временем валялся на носилках, ждал, когда же им займутся, пока сознание не потерял… Или та маленькая девочка, что прошлым летом упала с шестого этажа… когда ее привезли, она еще дышала, но все кости были вдребезги… Мы делали все возможное и более того, только бы ее спасти, а мать все билась головой о стеклянную перегородку, снова и снова… И когда мы ее потеряли, уныние охватило весь персонал, много дней потом не могли смотреть в глаза друг другу… О, Ванесса! Каждую ночь я чувствую, как из глубины моего существа поднимается тяжкое смятение, и поутру, вернувшись домой, я должна побаловать себя хорошим завтраком… Ах! Я чувствую, как блаженство насыщения разливается по жилам, тоска мало-помалу отступает… Ты не хочешь даже попытаться меня понять?)

— Эта молодая женщина обворожительна, — ни с того ни с сего заявляет Арон.

— Кто? — вздрогнув, оборачивается Кэти.

— Хлоя.

— А вы когда-нибудь видели Хэла с дурнушкой? — любопытствует Бет.

— Нет, — признается Арон. — Но в ней, в этой Хлое, есть что-то особенное.

— Может, кто-нибудь с вами и поспорит, но только не я, — усмехается Хэл.

— Эй, Шон! — окликает приятеля Леонид. — Приберечь кости для Пачуля?

— Об этом мы уже договорились, — напоминает Кэти.

— Пачуль? Кто это? — спрашивает Хлоя, в эту самую минуту возникнув на пороге комнаты.

— Это пес, — говорит Хэл. — Любимец Шона. Как там малыш?

— Я не видела никакого пса… Значит, здесь есть собака? — Хлоя заметно встревожена.

— О, Пачуль и мухи не обидит, — заверяет Хэл, остальные покатываются со смеху.

— Но он здесь? В доме? — допытывается Хлоя.

— Он никогда еще никого не кусал, но как знать?.. — не удержавшись, вставляет Рэйчел.

— По крайней мере блондинок он не ест, — Патриция легонько хихикает.

— Перестаньте морочить ей голову! — укоряет Бет.

— Довольно! — Хэл, багровея, стучит по столу кулаком. — И передайте сюда кукурузу! — Но поскольку с кукурузой Бет успела покончить, ему приходится удовольствоваться сладким картофелем и брюссельской капустой.

— Стало быть, ты работаешь над романом о золотой лихорадке? — спрашивает Леонид. — Какая это, наверное, волнующая эпоха!

Тотчас воспламенясь, Хэл с полным ртом пускается в пространное описание Клондайка и его окрестностей в 1890-х, меж тем как Хлоя ускользает в свой укромный, свой совершенный мир, где ее все еще ждет брат Колен.

Полюбуйся на этих старых придурков, Кол, говорит она ему. Ты в толк не возьмешь, какого хрена я к ним сюда приперлась? Это друзья Хэла, но долго среди них отираться я не стану, уж будь уверен. И вот что я тебе скажу, Кол, они птицы высокого полета. У них все высокое: и ай-кью, и жалованье, и понятие о самих себе. Да только мы-то знаем, а? Правда, она не высокая, она низкая. Простая, как блин, и ниже травы, да? Или, еще вернее, она под землей, где ты. Нет, ты только посмотри на старикашку, вон того. Он-то здесь что забыл? Другие тоже старые, но этот — уже полнейшая рухлядь. Небось ему все сто лет. Сидит и рта не раскроет. Гляделки голубенькие, пустые, в мозгах тоже ни фига. Сто лет на земле прожил, и вот тебе весь его итог: пустота.

Ничего не зная о Шоне, Хлоя не может постичь логику, предопределившую его выбор: он пригласил всех своих здешних друзей, тех, для кого этот вечер с его обязательным весельем грозил обернуться часами горького одиночества.