Лихие гости - Михаил Щукин

И он продолжал лежать, дожидаясь своего часа.

Дождался.

Наевшись, мужик забрался в шалаш и уснул там, оглушительно захрапев. Егорка ящерицей соскользнул вниз, целясь на котелок с кашей — больше ни о чем не думал. Но когда стал подползать к нему, вдруг увидел сбоку шалаша большой сосновый чурбак, а на нем — воткнутый на уголок топор. Хороший, добрый топор на ловком, чуть изогнутом топорище. Егорка зацепился за него взглядом и замер, распластавшись на траве. Справа — котелок, слева — топор. Егорка вздохнул неслышно, набирая в грудь побольше воздуха, и пополз к топору.

Крепко спавший старатель так и не открыл глаза. Только успел фыркнуть по-лошадиному и захлебнулся кровью, хлынувшей из разрубленной наискосок переносицы. Для верности Егорка рубанул еще раз, еще и лишь после этого задом, на четвереньках, выполз из шалаша и бросился к котелку. Зажал его между коленей и пригоршней стал вычерпывать оставшуюся кашу. Засовывал ее в рот, судорожно глотал, не чуя вкуса, а правой рукой все еще крепко сжимал топорище и не видел, как с остро отточенного лезвия срываются и падают беззвучно в траву тяжелые кровяные капли.

Уходил он вверх по ручью, по-прежнему прихрамывая, но шаг его теперь был бодрым и скорым: на ногах — бродни старателя, за спиной — ружье и мешок с крупой, за поясом — топор, а на груди — ощутимо тяжелый кожаный мешочек с золотом на толстой и крепкой, тоже из кожи, веревочке. Хорошо потрудился косматый старатель, хватит на веселую жизнь. Шел Егорка и не оглядывался, а за спиной у него все выше вздымалось пламя, плясавшее на сухой траве и жердях шалаша. Обрушатся они скоро вниз — и останутся от неизвестного человека только пепел да обугленные кости. Размоет их дождями, высушит солнцем, разметет ветром, и ничего не поделаешь — судьба такая.

А самого Егорку, за левым плечом которого, видно, бес задремал и попустился, судьба на этот раз сберегла: он еще раз одолел горную тропу, спустился с опасной каменной осыпи, прополз, в кровь обдирая спину, под буреломом и добрался до Белоярска, где осел в ночлежке у Дубовых и загулял, разодрав до пупа рубаху, отчаянно и безоглядно.

Донесения Коршуна, поступавшие с педантичной регулярностью, Александр Васильевич складывал в отдельную папку и держал ее в дальнем углу своего огромной сейфа. Время от времени доставал эту папку, перечитывал бумаги, покрытые мелким, убористым почерком, неожиданно вскакивал с кресла и вышагивал по кабинету, по-петушиному вздергивая голову. Казалось, что он сейчас закукарекает. Но Александр Васильевич стремительно возвращался на место, снова склонялся над бумагами и звонко приговаривал, бесшумно переворачивая листы:

— Погоди, дедушка, не помирай, мы за киселем побежали…

Что это означало в его потаенных мыслях, догадаться было невозможно, да он, пожалуй, и сам не знал, просто привязалась на язык старая пословица, и он повторял ее, постукивая башмаками по полу — не мог он подолгу сидеть без всякого движения.

Последнее донесение Коршуна, поступившее вчера, он перечитал несколько раз.

«Милостивый государь, Александр Васильевич!

Удалось выяснить, что шайка злоумышленников существует в реальности. Не брезгуя обычным разбойничьим промыслом, шайка эта, тем не менее создавалась для каких-то иных целей — более серьезных. Местонахождение ее определить пока не удалось; есть предположение, что скрывается она в местах труднодоступных или вовсе не проходимых. Для сбора более точных сведений прошу о следующем:

— установить личность некоего Цезаря Белозерова, предположительно 25–30 лет, его происхождение и прочее;

— дать распоряжение в жандармское управление губернии о предоставлении мне, по необходимости, опытных офицеров для выполнения особых поручений;

— такое же распоряжение о свободном просмотре уголовных дел и сведений о всех происшествиях, случившихся в губернии за последнее время.

Еще прошу о том, чтобы мои просьбы исполнялись более скоро, чем сейчас. Задержка в исполнении создает для меня большие трудности.

Коршун».

Резолюция Александра Васильевича была чрезвычайно краткой:

«Исполнить все!»

Он сложил бумаги в папку, завязал на ней шелковые тесемки аккуратным бантиком и отнес в сейф. Щелкнул большим ключом, закрывая замок, и с ехидцей, обращаясь к самому себе, высказался:

— И дедушка не помер, и киселя не принесли… А что ты, батюшка, Государю станешь докладывать? — Потоптался еще возле сейфа и отчаянно постучал себя казанками правой руки по лбу: — Думай, батюшка, думай, на то она тебе и предназначена, а не только котелок на ней таскать!

Впрочем, котелков он никогда не носил.

Всю ночь пластался над Успенкой неистовый ветер, по земле густо хлестал косой дождь и заквашивал на дорогах непролазную грязь. Утром, когда развиднелось, грустное, тоскливое зрелище предстало перед глазами: деревья стояли голыми, в тележных колеях и в лужах толстым слоем лежала листва, обитая за ночь дождем и ветром, а по небу тащились низкие, пузатые тучи, сеяли мелкой, противной моросью. В такую погоду дальше своего двора ни выходить, ни выезжать не хочется. Разве что по большой надобности…

Артемий Семеныч задрал голову, поглядел в небо, надеясь отыскать чистый просвет, вздохнул и принялся натягивать на себя старую, истертую рогожу, чтобы избавиться от водяной пыли, которая промочит за долгую дорогу сильнее ливня. Дорога ему предстояла дальняя — до глухой таежной деревни Емельяновки.

— Артемий Семеныч! — окликнула с крыльца Агафья Ивановна. — тебя когда ждать нонче?

Он сердито мотнул головой и не ответил. Отвяжись, глупая баба. Дорогу загадывать — последнее дело. Шлепнул вожжами по мокрой конской спине и выехал за ворота. Легкая телега врезалась колесами в грязь и покатила, разбрызгивая жидкие ошметья, вдоль по улице и дальше — за околицу, где властвовал над всей округой тяжелый и влажный морок.

Такой же безотрадный морок лежал и на душе Артемия Семеныча, еще с той памятной ночи, когда Анна сбежала из родительского дома. Мало того что перед всей деревней опозорила, непутевая дочь, так еще и докуку родному отцу на шею повесила — девку-иностранку. Беда с этой девкой. Со злости и от расстройства Артемий Семеныч даже скинул с себя рогожу и яростно сплюнул на сторону — чтоб вам всем сквозь землю провалиться! Обтер ладонью мокрое лицо и увидел, что на краю темного, тучами затянутого неба проявилась светлая полоса. Вот и ладно. Может, развидняется, веселее станет, а там… там, глядишь, и прежняя, спокойная жизнь наладится. Он вздохнул, крепче перехватил вожжи, и конь пошел убористой рысью.

Девка-иностранка, которую подстрелил, а затем пожалел и не бросил на краю елани Артемий Семеныч, проживала у него в дому уже больше трех недель. Оправилась от раны, даже щечки зарозовели. Но большие черные глазищи смотрели по-прежнему испуганно, и по-прежнему добиться от нее чего-то вразумительного было невозможно. Лопотала по-своему, размахивала руками, пытаясь рассказать о себе, но Клочихины только и смогли уяснить, что зовут ее Луиза. Неведомое имя сразу переиначили в Лизу, и девка отзывалась, всякий раз показывая на себя пальцем, словно хотела спросить для полной уверенности: меня зовете?