Чучело. Игра мотыльков. Последний парад - Владимир Карпович Железников

А Коля уже бежал по улице. В цирке так в цирке, хотя каждая встреча с Тиссо ему была неприятна.

Юрку он увидел еще издали. Тот, стоя за изгородью, мыл лошадь Тиссо.

— Давай письмо, — нетерпеливо сказал Коля.

— Лезь в карман. — У Юрки были мокрые руки.

Коля вытащил из Юркиного кармана письмо, опустил авоську с продуктами на землю, торопливо разорвал конверт, но вместо письма оттуда вытащил собственную фотографию.

— От папеньки и маменьки, — сказал Юрка и заглянул через Колино плечо, увидел фотографию и добавил: — Ничего. Шедевр.

Коля спрятал фотографию, он явно разочаровался. Из цирка вышел Тиссо и, незамеченный, подошел к мальчишкам.

— Тиссо обещал меня с осени устроить в цирковую школу, — расхвастался Юрка.

— Слушай его больше, — сказал Коля. — Трепач твой Тиссо.

— Полегче, полегче, — сказал Юрка. — Еще неизвестно, кто трепач.

— А как он разговаривал с Сергеем Алексеевичем? — возмутился Коля. — Это благородно, по-твоему?.. А ты к нему подлизываешься. Смотреть противно!

— Брось меня воспитывать, — сказал Юрка.

Коля повернулся, чтобы уйти, и натолкнулся на Тиссо.

— А, брат милосердия, — сказал Тиссо. — Ну, как твой старик?

— Ничего, — ответил Коля.

— Он что, обиделся на меня?

— На вас? — Коля посмотрел с вызовом на Тиссо: — Чего ему обижаться. У него есть дела поважнее.

— Ну да, — сказал Тиссо. — Он большой начальник.

— Дядя Гена, а что было бы, если бы вы этого старого хрыча пальцем толкнули? — засмеялся Юрка. — Рассыпался бы в порошок.

— Дурак ты, — сказал Коля. — И подлиза.

— Здорово он тебя, — сказал Тиссо. — Не в бровь, а в глаз.

— Слушай, ты, умный! — со злостью сказал Юрка. — Раз ты такой благородный, может быть, тебе противно жить в нашем доме?

— А я не у тебя живу, — сказал Коля. — Вот приедет отец, и уеду.

— Дядя Гена, послушайте его… — закричал Юрка. — Отец, отец… А он ему вовсе и не отец.

— Юрка, Юрка, — притворно возмутился Тиссо. — Ты что?

— Так он ему правда не отец, — сказал Юрка. — Он женился на его матери, когда ему был год!

— Врешь! — закричал Коля. — Сволочь! — И не помня себя бросился на Юрку.

Тиссо поднял его, отнес в сторону и поставил на землю.

— А еще братья, — сказал он. — Нехорошо.

Болезнь

Сергей Алексеевич тем временем лежал и ждал Колю. Иногда он проваливался в полусон, и ему казалось, что он ранен, но это ныла простреленная нога…

Вот он услышал рокот самолета — его везли в Москву в госпиталь, к знаменитому Мандрыке, — и увидел немецкий истребитель, промелькнувший над ним, и вспомнил свои слова: «Моя песенка спета», которые прозвучали в нем тогда без всякого страха, но с жалостью подумал о молоденьком летчике, «хозяине» его самолета.

Потом Сергей Алексеевич очутился в кабинете, на стенах которого висели плакаты времен Гражданской войны. Перед ним, расставив ноги в новеньких сапогах, в широких красных галифе и френче, стоял друг его детства Шаблов, по прозвищу Васька-банщик.

«А что вы вчера делали в церкви? — закричал Васька-банщик. Отвечайте!»

«Васька, ты что? — удивился он. — Я отца хоронил».

«Как разговариваете! — кричал Васька. — Вы куда пришли? Забыли?.. — Голос Васьки приобрел сверхъестественную силу. — Командир атеистической Красной армии не имеет права ходить в церковь».

«Выходит, „мертвым гнить, а живым жить“?! — спросил он. — Эх, ты!..» — повернулся и пошел к дверям. Но, по мере того как он шел, двери все отдалялись и отдалялись, и кабинет Васьки-банщика стал бесконечным. И тогда он побежал. Он бежал и бежал, и вдруг стал уменьшаться в росте, и наконец превратился в мальчишку. И тут же увидел своего отца. В каждой руке отец держал по новенькой галоше на малиновой подкладке: он был легонько пьян и смотрелся в галоши, как в зеркало.

«Теперь куплю тебе буквы с вензелями, и будешь ходить в галошах при вензелях, как господин директор или путейский инженер. — Отец смеялся, и его бороденка мелко дрожала. — Барином тебя сделаю. — Начал крутить перед его носом галошами и пританцовывал. — Барыня, ба-ры-ня… Судары-ня, ба-ры-ня!..»

«Комроты Князев, смир-р-р-но!» — услышал он крик Васьки-банщика, хотел притвориться, что это относится не к нему, но быстро-быстро стал расти и превратился в комроты Князева.

«Кругом! — донеслось до него. — Шагом м-м-марш! Ать-два… Выше ногу… Носок оттяни…»

Он возвращался к Ваське-банщику, четко печатая шаг, расправив плечи, вынув раненую руку из перевязи, вытянув руки по швам. И тут он увидел, что Васька-банщик держит его галоши. «Отдай, отдай!» Выхватил у него галоши, крепко прижал к груди и бросился наутек. Бежал до тех пор, пока не оказался у собственной комнаты. Осторожно приоткрыл дверь и в образовавшуюся щель увидел Лусию. Она сидела в напряженной позе на их диване, на этом широком кожаном диване, одетая в светлый костюм, который был на ней в тот последний день. На голове шапка-ушанка.

«Что стоишь в дверях? — спросила она, не повернув головы. — Входи, раз пришел».

Он робко вошел в комнату. Вид у него был жалкий и виноватый: он в пижаме, с завязанным горлом и почему-то босой.

«Ты хоть галоши надел бы», — сказала она.

Он попытался надеть галоши, но они были малы.

«Я виноват перед тобой», — сказал он.

«А где Витька?» — спросила Лусия.

«Там», — Сергей Алексеевич кивнул на дверь.

«Позови его…»

Бесшумно ступая, он подошел к двери: за дверью стоял Коля.

«Ко-ля, — тихонько позвал он, — Ко-оль», — чтобы она, Лусия, не услышала имени мальчика, и ввел его в комнату.

Лусия бросилась навстречу Коле, обняла его. Ушанка слетела у нее с головы и покатилась к босым ногам Сергея Алексеевича.

«Здравствуй, Витя, — шептала Лусия. — Дорогой мой!»

А Сергей Алексеевич зашел за ее спину и приложил палец к губам, прося Колю о молчании.

Где-то затрещал движок, Сергей Алексеевич вздрогнул и проснулся. У стола Коля разгружал авоську с продуктами.

— Коля! — окликнул Сергей Алексеевич.

Мальчик поднял голову.

— Что там трещит, не знаешь?

— Отбойный молоток, — сказал Коля.

— Совсем как автомат, — заметил Сергей Алексеевич. — На войне мне часто снилось, что я плыву по тихой, мирной реке, а сейчас снится война.

Он вспомнил свой сон про отца и вспомнил, как его в действительности хоронили. Это было сразу после Гражданской войны. Он только что вернулся с польского фронта и приехал в родной город в командировку. И умер отец. Его вызвал военный комендант, этот самый Васька-банщик, и запретил идти на похороны, потому что отец был верующим и его будут отпевать. А это, мол, подрыв авторитета командира Красной армии и потеря революционной бдительности. Но все же он пошел на похороны в гражданском платье с