Великий Тёс - Олег Слободчиков

— Ты чего? — вскинул удивленные глаза воевода.

— Старые промышленные, кого ловил на воровском тесе, ужо встретят меня в Даурах. Со смеху, поди, в штаны наложат! Прости, Господи! — размашисто перекрестился, косясь на образа.

— Всякое бывает! — вкрадчиво заметил Бунаков. И в словах свата Иван почувствовал желание поскорей спровадить гостя.

— Ладно! Бог не оставит! — зевнул. — Знаю, в тягость я тебе, а все равно не бросишь в нужде. За неделю-другую осмотрюсь, решу, где укрыться, чем кормиться. — Вздохнул всей грудью: — Совсем мало нас, старых, осталось. Иные к Господу отошли, другие, калеки, на пашне доживают. Эх! Как вспомню Петра Бекетова, так душа кровью обливается. За что Господь покарал такой кончиной? Слыхал, поди? — взглянул на воеводу.

Бунаков выпучил глаза на гостя:

— Какую кончину? Свят. Свят… — торопливо закрестился. — Утром был у меня, хворый, кручинный, но живой. Воевода Ртищев вытребовал его из Якутского для сыска.

— Петруху? — теперь выпучил глаза Похабов. — Нынче утром живой был? — затряс головой, смахивая с глаз хмель и сон. — Ничего не пойму! Битый Пашковым протопоп слезно каялся, что сам загубил его в Тобольском, сам отпел и похоронил. Для чего на себя наговаривал такое?

— В посаде у пашенного живет, — пожал плечами Бунаков. — С утра собирался плыть в Енисейский.

Утром до молитв и завтрака Иван Похабов вышел из воеводской избы. Возле гостиного двора были устроены лавки купцов, да так тесно, что между ними и двоим не разойтись. Несмотря на раннее утро, здесь уже толпились торговые и промышленные люди. Судя по шапкам, в большинстве были устюжане.

Острый глаз сына боярского цепко высмотрел среди них старого сибирского промышленного в ичигах, в кожаных штанах да в такой же рубахе, шитой по-тунгусски. Иван пригляделся к нему со спины, подумал, что человек этот сильно похож на Илейку Ермолина, только плечи не так прямы и спина просевшая. Из любопытства подошел к нему, взглянул сбоку и удивленно вскрикнул:

— Илейка или че ли?

Тот пугливо обернулся. Его лицо было густо иссечено глубокими морщинами, вытесанными долгой жизнью без крова. Илейка глянул на сына боярского, и крупные, как горох, слезы покатились по редкой бороде. Потискав Похабова сильными еще руками, он отстранился. С двух сторон от них уже стояли устюжане и терпеливо ждали, когда нечаянно встретившиеся старики освободят проход.

— После найдешь меня! — отмахнулся от расспросов Иван. — Боюсь Бекетова упустить.

Над рекой курился, перекатывался клубами туман. Из-за горы поднималось солнце. По волоку, кто гужом, кто бечевой, промышленные и торговые с криками тянули свои струги. На Илиме возле судов тоже толклись люди. Бекетова Иван узнал издали. Его струг явно готовился к отплытию: двое казаков укладывали мешки, старый сын боярский надзирал за ними с суши.

— Живой? Петруха? — запыхавшись, Иван сгреб товарища в объятья. — А я уж, грешный, другую зиму поминаю тебя среди упокоившихся.

— Что так? — отстраняясь, спросил Петр Иванович. Волосы и усы его были белей снега. Когда-то сиявшие белизной глаза подернулись старческой розовой паутинкой усталости.

При нем были два знакомых енисейских казака, уходивших с головой за море. Увидев сына боярского, они вышли на берег, поклонились.

— Все перебиты или померли от голоду! — опустил погасшие глаза Бекетов. — Не сильно ты ошибся. А я, к своему несчастью, жив. И они, — кивнул на казаков. — Все, что осталось от полка. Воевода зовет. Грозит за утрату казенного добра с пеней взыскать в Енисейском с семьи. В моем окладе который год уже бывший таможенный подьячий… А на Тугирском волоке обокрали меня до нитки. — Бекетов обидчиво поджал губы под белыми усами, равнодушно взглянул на слезы, висевшие в бороде товарища. — Жив! Прогневил Господа, а чем, не пойму. Завидую теперь павшим в бою!

Задерживая намеченное отплытие, все четверо присели на берегу, у воды. Похабов только тут увидел топтавшегося возле них Илейку. Кивнул ему, чтобы садился рядом, пока он наговорится с товарищем.

— Слыхал от Пашкова, что ты в Дауры ходил! — пробормотал, не зная, как обнадежить Бекетова. — Я ведь тоже в бегах. Ртищев велел явиться на сыск. Крестник уговорил скрыться. Енисейцы сказывают, Максим Перфильев с Иваном Галкиным маются старыми ранами, молят Господа прибрать их души. За что про что нам всем так?

Глаза Бекетова прояснились. Он торопливо заговорил о том, что было на уме:

— И Ваську Колесникова за Байкалом, на Прорве-реке, его же енисейские служилые ограбили, побили, со всей казной бежали в Дауры. А мои оголодали на Селенге. Верхоленцы ушли самовольно, потом охочие люди. Мои казаки, двадцать семь сабель, собрали круг, тоже решили идти, спасаясь от голода. Приплыли плотами к десятскому Онуфрию Степанову, в хабаровское войско. Тот сам голодает и непрестанно воюет. И велел он мне, казачьему голове, быть у него по словесному челобитью до государева указа. Под знамя меня выводил, грозил побить, а назад не пускал. Воевал я с богдойцами за один прокорм. А как смог вернуться на Тугирский волок, там обокрали меня мной же нанятые ярыжники. Я им еще двадцать рублей за работу дал.

Бекетов по-старчески занудно стал перечислять меха, шубы, шелка — все, что у него украли. Илейка, слушая, сопел все громче и громче. Не выдержав, ахнул:

— Вот так за прокорм воевал! Ни на Лене, ни на Ангаре, на погромах сроду столько не брали. И дворянин Зиновьев ехал на Амур для сыска над Хабаровым с двумя стругами, через два месяца возвращался с пятью.

Бекетов неприязненно взглянул на старого промышленного, ничего не ответил. Поднялся.

— Однако пора! — обернулся к Ивану: — Теперь уж, поди, только перед Господом увидимся! Прощай, что ли, брат!

— И эта встреча чудо! — всхлипнул Иван. Обнял товарища. — Кто первый перед Ним предстанет — тот и молись за нашу старость!

Поплыл струг, взмахивая веслами, как птица крыльями. Постояв, Похабов обернулся к Илейке.

— А я слыхал, ты с Васькой поверстался в казаки по Верхоленскому острогу? — спросил, оглядывая давнего знакомца. — Хохотал, помню, до упаду! — признался с грустной улыбкой.

— Служил в казаках, — нахмурив лоб, признался Илейка. — Последние годы при Якутском остроге.

Скинул Похабов шапку, перекрестился на восход солнца, вспоминая друзей-товарищей.

— Все хотели быть в первых, — озлился вдруг Илейка. — Я этот самый волок открыл. Кто помнит о том? Разве Господь? — Он тоже перекрестился и знакомо засопел: — Однако такая встреча! Надо бы выпить.

Иван мог попросить вина у воеводы, но вернулся на гостиный двор, к лавкам, выбрал новый, толстого сукна зипун, примерил его и спросил сидельца, сколько даст в обмен на его дорогой кафтан.

Сиделец долго рядился, жаловался, что зипуны в спросе, а покупатель на кафтан еще невесть когда найдется, между тем прощупал все швы. Сторговались они на рубле с двугривенным в продажную и покупную пошлины.