Игра теней - Тэд Уильямс

Сердце его пронзила жалость, ион протянул руку, но, прежде чем его пальцы коснулись воскового стебля, образ другой женщины, юной и невыразимо прекрасной, возник перед его внутренним взором. Он замер, и в голове у него прозвучало предостережение, долетевшее издалека: «Не принимай никаких даров».

— Мне очень жаль, но я не могу взять цветок, — мягко ответил он.

Лицо женщины мгновенно изменилось, сквозь человеческий облик проступил совсем другой — дикий, древний, злобный. Тело ее изогнулось, как узловатый древесный корень, пальцы костлявых рук превратились в устрашающие когти. Она несколько раз взмахнула руками, как машет крыльями рассерженная птица, издала короткий вопль, исполненный ярости и отчаяния, и растворилась в сумраке.

Растерянный и печальный, он пошел дальше.

На дальней городской окраине, среди мусорных куч и свалок, где оборванные грязные нищие грелись вокруг дымящих костров, он наконец увидел того, кого искал, чей силуэт разглядел с другого берега реки. Сейчас ему казалось, что с тех пор минуло много лет, а то и много жизней. Там был старик, погруженный в сон, подобно всем обитателям этого города. От старости его некогда сильные руки покрылись темными прожилками вен и узлами вспухших суставов, могучая спина согнулась, и теперь он напоминал нахохлившуюся птицу, которая пытается согреться на морозе. Феррас Вансен заметил, что сквозь тело старика просвечивает слабое пламя костра, словно он не плотнее туманной дымки.

— Отец! — пробормотал он и тут же осекся, охваченный внезапной неуверенностью. — Папа, — с запинкой произнес он почти забытое детское слово, — это и правда ты?

Старик взглянул на него, точнее, устремил слепые глаза в том направлении, откуда доносился голос. Его лицо не только пропускало свет — оно изменяло форму, как масляное пятно на поверхности воды.

— Я никто. Откуда я могу тебя знать?

— Ты Падар Вансен. Я твой сын Феррас.

Старик покачал головой.

— Нет, я Перинос Эйо, великая планета. После своей смерти я в течение четырех дней лежал в каменной гробнице, в окружении тьмы и далеких звезд. А потом проснулся и увидел свет, ослепительный свет… — Старик горестно вздохнул, из-под его сомкнутых век выползла слеза. — Но я вновь забыл все и теперь не знаю, где я, кто я такой…

— Ты умер в своей постели, папа. У меня не было возможности попрощаться с тобой. — Феррас Вансен почувствовал, что его глаза обжигают горючие слезы. Он не умел плакать и не знал, что это так больно. — Никакой каменной гробницы у тебя не было. В таких гробницах хоронят богачей, а мы жили бедно. Если бы я успел на похороны, я купил бы тебе деревянный гроб, но, увы, мне не удалось приехать. Тебя похоронили, завернув в погребальный саван. — Феррас Вансен виновато склонил голову. — Прости, папа. Я был далеко.

— Помоги мне. — Старик протянул руку. Прикосновение этой руки, холодной и влажной, было не более осязаемым, чем прикосновение тумана. — Помоги мне найти путь назад. Я должен узнать ответы на вопросы, и тогда я обрету покой.

— Я сделаю для тебя все.

Феррас Вансен говорил искренне. Отец своей непомерной требовательностью отравил его детство, он давил на неокрепшую душу, как крышка каменного гроба, о котором грезил старик. Но любовь сына была сильнее обид и страхов. Он был готов на все ради того, чтобы выполнить просьбу отца. Он забыл о предостережениях, звучавших в его сознании все слабее: «Отказывайся от пищи. Не принимай никаких даров. Помни свое имя». Если отец прикажет, он низвергнет с престола богов.

«Но боги тоже погрузились в сон, — пронеслось у него в голове. — Кто сказал мне об этом?»

— Идем, — произнес он, обращаясь к призраку отца, становившемуся все прозрачнее. — Идем, я отведу тебя туда, где ты обретешь все, в чем нуждаешься.

Они вышли из города и оказались под сенью густого леса. Взобрались на холм, где росли увитые плющом березы, и спустились в долину, погруженную в мертвую тишину. Они перешли через реку цвета крови по камням, поднимавшимся из вод, как зубы чудовища. Они шли и шли, и блеклое свинцово-серое небо тускло сияло, и этот свет никогда не разгорался ярче.

Они шли долго, хотя в этом странном месте невозможно было судить о времени. Отец Вансена пел на ходу. С его губ срывались то непонятные ритуальные песнопения, то бесконечные унылые песни о разложении плоти и оскудении памяти. Сыну старик не сказал ни слова. Судя по всему, прошлая жизнь полностью стерлась из его сознания. Порой Вансену казалось, что он стал жертвой ужасного заблуждения и этот человек — совсем не его отец. Но в следующее мгновение какое-нибудь до боли знакомое выражение, мелькнувшее на прозрачном лице спутника, убеждало Вансена в том, что он не ошибся.

Они перешли еще четыре реки. По одной из них плыл лед, в другой вода бурлила и кипела, третья была полна неподвижных зеленых водорослей — они не шевелились, хотя течение неслось между этими причудливыми растениями. Последнюю реку невозможно было разглядеть, ибо ее скрывал густой туман, висевший над глубокой расщелиной. До путников доносился шум потока, и Вансен сжал руку старика — точнее, призрачный сгусток в форме руки.

Наконец все направления слились воедино, каждый шаг в точности походил на предыдущий, каждая песня старика дословно повторяла предшествующую. Тени подступали к путникам все ближе, их жуткие очертания нагоняли ужас. Но стоило Вансену громко произнести собственное имя и имя своего спутника, как тени растворялись в сумраке. Вскоре они появлялись снова, но их очертания уже не были так ужасны. Они приветливо предлагали то, в чем нуждались усталые путники, — вкусную еду и мягкие постели. Однако Вансен, помня о предостережении, решительно отказывался, и видения опять исчезали.

Они брели, пока не добрались до края широкой пустоши, где вздымали клубы пыли стремительные ветры. Здесь им пришлось замедлить шаг, ибо ветер дул им прямо в лицо, лишая последних сил. Старик часто останавливался, и Вансену приходилось тащить его волоком по густой серой пыли. Однажды, когда завеса туч скрыла тусклый свет неба и путники оказались в полном мраке, старик опустился на землю и распростерся ничком, не в состоянии подняться. Он все еще пел таинственную песню о белых браслетах и изменчивых, словно дым, сердцах. Феррас Вансен в отчаянии склонился над отцом. Он знал, что может уйти, а старик не увидит и даже не заметит этого. Но он не мог так поступить. Он поднял отца и взвалил себе на спину. К его великому изумлению, тело Падара Вансена, прозрачное и неосязаемое, оказалось тяжелым как камень. Феррас вынужден был то и дело останавливаться и переводить дух.

Но вот пыльная буря улеглась. Их по-прежнему окружала пустошь — необозримое пространство, покрытое серой пылью. Однако на горизонте Вансен различил некий смутный силуэт. Приглядевшись, он узнал очертания дома или, точнее, хижины из неотесанных камней и бревен. В глубокие расщелины между камнями набилась пыль, скопившаяся за века. Дом походил не на человеческое жилище, а на кучу помета, оставленную исполинским насекомым. Около хижины стоял человек. Он опирался на посох, как кертские пастухи, спускавшиеся с гор в долину, где прошло детство Ферраса Вансена.