Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева

Но было в отношении императрицы к Новикову и нечто, кроме рационального неприятия. 18 сентября после чтения дела Ивана Тургенева она сказала Храповицкому: «Всех мартинистов обманывал… Шрёдер. Он при смерти оставил запечатанную духовную, и в ней точно нашли, что все это обман, в котором он сознавался. Они до того доходили, что призывали чертей: все найдено в бумагах Н[овикова], и ему от Шрёдера тысяч шесть досталось»[1654]. Испуганный статс-секретарь «отражал нелепость, дивился легковерию». Но чьему? Екатерины, решившей, что мартинисты призывали чертей? Или самих адептов, полагавших магический акт возможным? Государыня не любила мистики, но в данном случае в ней говорила не просвещенческая насмешка над тем, чего нельзя пощупать руками, а обычная религиозная гадливость.

Тем не менее Екатерина сознавала суровость приговора. Новикову было позволено взять с собой в Шлиссельбург личного врача Багрянского и лакея. Эти люди добровольно разделили с Николаем Ивановичем заключение. По случаю своего освобождения издатель устроил торжественный обед, где рядом с собой на равных посадил и слугу. Впрочем, это не помешало ему вскоре продать крепостного за две тысячи рублей[1655]. Своего молодого секретаря из крестьян, над образованием которого Николай Иванович сам немало потрудился и которого любил настолько, что вместе обедал, барин забрил в солдаты. «Вот вам и мартинист, передовой человек!» — возмущался, услышав эту историю, князь П. А. Вяземский. Для Новикова же дело выглядело просто: «Парень избаловался»[1656].

В поведении Николая Ивановича по выходе из крепости много необъяснимого. Существует даже версия о его духовном перерождении в результате ареста и четырехлетнего заключения. На следующий же день после смерти матери Павел I подписал указ об освобождении ряда узников, список открывался именем Новикова. Носились слухи, будто император сделает его «университетским директором», но после краткого свидания наедине Павел расстался с издателем навсегда. Громадные долги не были сняты с плеч старика, а нищенское положение имения поправлено. Косвенным образом это свидетельствовало о недовольстве монарха. Государь забрал к себе дело московских мартинистов, и после убийства оно было найдено в его комнате.

Никто из прежних «братьев» не помогал Новикову, даже не виделся с ним, сам он теперь отзывался об ордене скептически. Своему, пожалуй, последнему другу Д. П. Руничу Николай Иванович советовал не сближаться в Москве с масонами[1657]. Видимо, просветитель понимал, что орденские «начальники» подставили его под удар. Остаток дней он прожил в Авдотьине, где и скончался уже после Наполеоновского нашествия.

Последние пять лет жизни Екатерины были отмечены глубоким увяданием физических и нравственных сил. Тем, кто знал императрицу в лучшие годы, тяжело было смотреть на царственную тень былой мощи и силы. Она все еще сохраняла остроту ума и трезвость политических суждений. На просьбу французских роялистов вооруженной рукой извне задавить «гидру революции» государыня ответила предупреждением — интервенция погубит дело монархии во Франции: как только нога иностранного солдата пересечет границу, даже колеблющиеся французы встанут под знамена якобинцев, защищая свою родину. Будущее показало, что престарелая государыня была права: «Республика всегда в конце концов превращается в монархию… На счет контрреволюции положитесь на самих французов, они это сделают лучше, чем все союзные государи»[1658].

Незадолго до появления на политическом горизонте Наполеона она писала Гримму: «Если Франция справится со своими бедами, она будет сильнее, чем когда-либо… но для этого нужен человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть, свой век… Если найдется такой человек, он стопою своею остановит дальнейшее падение, которое прекратится там, где он станет»[1659]. Многолетний опыт позволял императрице видеть развивающиеся события, как в чашке воды.

Внешняя политика конца царствования оказалась столь же активной, как и на протяжении предшествующих трех десятилетий. Это объяснялось не столько наступательными идеями самой государыни, сколько опасной и быстро менявшейся международной ситуацией. План действий, намеченный еще Потемкиным в отношении Польши, был осуществлен уже после его смерти, в 1792 году, и привел ко второму разделу Речи Посполитой. Противники польской конституции 3 мая составили Торговицкую конфедерацию, подкрепив вступление русских войск на территорию Польши официальным призывом. Пруссия, не желая уступать, также ввела свои войска, но не для защиты польских реформ, как она обещала варшавским сторонникам, а для отторжения Познани и приграничных с Силезией земель. Россия получила Волынь, Подолию и часть Литвы. «Вы меня не поздравляете с колыбелькой русскою, — писала в августе 1793 года Екатерина графу И. Г. Чернышеву, — то есть с присоединением к империи трех прекрасных и многолюдных губерний?»[1660]

Однако второй раздел Польши не поставил точку в судьбе старого противника, а лишь привел в движение те общественные силы, которые, по выражению Екатерины, развернули «истинно якобинское знамя бунта» Тадеуша Костюшко. Второй раздел также в полной мере не осуществил плана, представленного Потемкиным. Главная идея этого документа состояла в отторжении от Речи Посполитой всех земель, не входящих в Коронную Польшу и населенных не польским и не католическим населением. Однако пока этого не произошло.

После того как войска под командованием Суворова заняли Варшаву и взяли в плен Костюшко, в начале 1795 года между Австрией и Россией состоялось соглашение об условиях третьего раздела, а в октябре того же года был подписан договор с Пруссией. По третьему разделу Россия получила остаток Литвы, территорию между Неманом и верхним течением Буга, а также Курляндию. Австрии достались воеводства Краковское, Сандомирское и Люблинское. Пруссии — остальная часть Польши.

Екатерина отклонила предложение принять титул польской королевы, заявив, что не притронулась ни к одной пяди коронных польских земель[1661]. Присоединенные к России части Польши некогда, как писала императрица, составляли одно целое с Россией и даже были «колыбелькой» для русских. Однако третьим разделом оказался нарушен главный принцип проектов Потемкина: хотя Российская империя и не взяла себе коронных территорий, их получили другие участники — Австрия и Пруссия. Вместо появления на карте небольшой, слабой, но однородной в этническом и религиозном отношении страны Польша вообще перестала существовать как отдельное государство. Это обернулось национальной трагедией для поляков, но не прибавило спокойствия и странам-участницам разделов. Напротив, породило клубок противоречий в новом, XIX столетии между немецкими государствами, Российской империей и вошедшими в их состав польскими землями. Польский вопрос на долгие десятилетия стал головной болью держав Центральной Европы, особенно после Наполеоновских войн, когда основные территории Речи Посполитой по решениям Венского конгресса оказались отданы России. Сам факт существования в теле империи развитой, густо населенной территории, готовой взбунтоваться при любом затруднительном для Петербурга политическом обороте, ослаблял страну. Восстания 1830 и 1863 годов фактически превратились в полноценные войны. А деятельность польской эмиграции в Париже и Лондоне активно влияла на общественное мнение Европы, создавая отталкивающий образ России.