Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Спишь? — спросила Валюшкина.

— Нет.

— Спишь!

— Да нет же!

— Я. Детектив. Читаю. На английском.

— Молодец! И что?

— Одно. Место. Понять. Не могу.

— Бывает.

— Помоги!

— Я?

— Ты.

— У меня же в школе по «инглишу» тройка была. Забыла?

— А ты. Потом. Не выучил?

— Нет… Зачем? Я же никуда не езжу.

— Может. Переводишь?

— Я? Не смеши!

— Странно…

— Что странно? — насторожился писодей.

— Проехали. Что. Делаешь?

— Телевизор смотрю. Страшное это занятие, одноклассница!

— А чего. Не звонишь?

— Сценарий с Жарыниным пишем…

— Не скучно?

И тут автору «Беса наготы» пришла в голову совершенно нелепая мысль, оправданная только четырьмя рюмками водки, придавшими чувствам лихую безответственность, за что мы, в сущности, и ценим алкоголь. Он решил испытать камасутрин на своей хорошо сохранившейся однокласснице. Ни больше ни меньше! Тело покрылось предосудительными мурашками, а по членам пробежало блудливое томление, и Кокотов спросил немного в нос:

— Ты завтра что делаешь?

— После. Работы?

— Да…

— Ничего. А что?

— Можно встретиться…

— Целоваться. Будем?

— Посмотрим… — заколебался Андрей Львович.

Идея, еще минуту назад казавшаяся такой находчивой, вдруг угасла, потускнела, постыднела, и он ощутил в сердце своем раскаянье, очень напоминающее то, которое испытал много лет назад, протрезвев наутро после поцелуев в школьном саду.

— В шесть! — не дав ему опомниться, согласилась Валюшкина. — Проспект. Мира. Метро. Наверху. Под часами.

— А что там?

— Узнаешь…

Утром, после завтрака, на который многие ветераны не дошли, утомленные вчерашней бурной тризной, Кокотов стоял в гроте и наливал в пластиковую бутылку минеральную воду. Хлебнул ради интереса: кисловато-металлический привкус и ощущение покалывания во рту. Он, потеплев сердцем, вспомнил, как Светлана Егоровна обзванивала родственников и знакомых, радостно сообщая:

— А вы знаете, как Андрюша назвал нарзан? Колючая вода! Да-да, вы правы: у ребенка удивительное чувство слова! Будет писателем!

Жарынин ждал его в машине. Увидев бутылку, улыбнулся, облизнул губы и сказал:

— Правильно. У меня тоже после вчерашнего жажда.

— И у вас?

— А что вы удивляетесь? Валентина — женщина выпивающая. Для семейной жизни это даже неплохо, будут общие интересы. Зря вы не хотите на ней жениться! Зря! Дайте водички!

— Это подарок! — предупредил писодей. — Одному человеку.

— Ваша щедрость, Кокотов, не знает границ! Когда девушка попьет, обязательно прокатите ее на метро!

Андрей Львович оставил сарказм без ответа, но когда проезжали мимо дальней беседки, заметил как бы между прочим:

— Здесь они разговаривали…

— Узнать бы, кто у них главный! — вздохнул игровод и включил приемник.

На волне радиостанции «Эго Москвы» дундели двое: постоянный ведущий Иван Гонопыльский и бывший наш соотечественник, а ныне профессор истории Оклахомского университета Энтони Машин. Гонопыльский обладал глубоким мужественным баритоном и мозгом семилетнего ребенка с тяжкой либеральной наследственностью. Машин изъяснялся уже с легким акцентом, похожим на речь глухонемых, которых врачи по особой методике выучили, однако, говорить. Рассуждали они в эфире почему-то о Наполеоне, точнее о том, что если бы Бонапарт форсировал Неман двумя месяцами раньше и не ждал мира, засев в Москве, но двинул войска прямо на Петербург, история России пошла бы совсем другим путем. И жили бы мы сегодня не на помойке, занимающей одну седьмую суши, а в процветающей цивилизованной стране, лучше даже — в нескольких процветающих цивилизованных удобных странах.

— Вообразите, коллега, вы едете по КНР — Красноярской народной республике! — воскликнул Машин. — Отличные дороги, ухоженные поля, коттеджи под черепицей, экологически чистое производство!

— Да-а-а, — вздохнул Гонопыльский — и чуткий микрофон донес, как у него перехватило горло от обиды за упущенный исторический шанс.

— Уроды… — выругался Жарынин и поймал новую волну.

Мчащийся автомобиль заполнился трубными звуками «Полета валькирий». Режиссер, мрачно усмехнувшись, прибавил звук и скорость, благо шоссе оказалось на редкость свободным.

— Нельзя ли потише? — пробурчал писодей.

— Вы не любите Вагнера? — удивился игровод.

— Я не люблю очень быстрой езды. Нас остановят.

— Не любите Вагнера и быстрой езды? Нет, Кокотов, вы не русский! Сознайтесь, Андрей Львович, — спросил режиссер, напирая на отчество, — вы немного еврей, если не по крови, то по убеждениям…

— А разве можно быть евреем по убеждениям?

— Конечно! Ведь кто такой, в сущности, еврей? Еврей — это тот, кто в каждом подозревает антисемита. Вот и все…

— А антисемит, выходит, это тот, кто в каждом подозревает еврея?

— Пожалуй… Неплохо! Голова у вас все-таки работает!

Музыка между тем закончилась, и ласковый голос сообщил, что теперь радиослушателей ждет встреча с известным литературным критиком Сэмом Лобасовым — бессменным ведущим передачи «Из какого сора…»

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие любители высокой поэзии! — элегантно шепелявя, начал Лобасов. — Нынче у нас дорогой гость, поэт божьей милостью, лауреат премии имени Черубины де Габриак — наша знаменитая Ангелина Грешко. Мое почтение, Ангелиночка!

— Мир вашему дому! — прозвучал в ответ глубокий, чуть хриплый женский голос.

— Прежде чем начнем, по традиции озвучьте радиослушателям несколько ваших строк. Это будет, так сказать, ваша поэтическая визитная карточка!

— Даже не знаю… Так волнуюсь… Ну, хотя бы вот это… Из новой книги…

И поэтесса, чуть подвывая, озвучила:

Моя любовь — страдание

В режиме ожидания.

Твоя любовь — вторжение

В мое изнеможение.

— Та самая? — спросил игровод.

Кокотов кивнул.

— Ах, как мне это нравится! — воскликнул Сэм Лобасов. — «Amour, еще amour!» Какое метонимическое цитирование! Как точно по чувству, какая ювелирная филологическая рефлексия. Романсовое «страдание», будто трепетная лань, сопряжено с компьютерным конем «режима ожидания». Ах, как тонко! Как звонко!