Дело совести - Андрей Балабуха

— Хоули, что вы думаете? У нее еще есть шанс?

— Не знаю. Всё пойдёт своим ходом. Может быть. О ней позаботится Вилсон — он был корабельным хирургом на «Улетающем-1». Он уже не молод, но в своё время считался очень хорошим хирургом. В данном случае главное — практика. Но… девушка долгое время была без сознания. Она может быть немного…

Он замолчал.

— Продолжайте, — сказал Арпи. — Скажите мне прямо. Я знаю, что был не прав.

— Ей долгое время не хватало кислорода, — ответил Хоули, не глядя на Арпи. — Может случиться, что она будет немного… другой в смысле умственного состояния, когда поправится. А может и нет; такие вещи нельзя предсказать. Но одно точно: она никогда не осмелится снова отправиться в космос. Даже обратно на Землю. Еще одно, пусть и легкое падение кислородного давления убьет ее. Я даже не советую ей летать на аэропланах, и Вилсон согласен с этим.

Арпи сглотнул.

— Хаммерсмит это знает?

— Да, — ответил Хоули. — Знает. Но он останется с ней. Он любит ее.

Больше не было видно парома, уносящего исследователя и его невесту, дочь капитана Виллогби с ее Джуди и многих других. С болью в сердце Арпи наблюдал Центавр 3, поворачивающийся под ними. Эта планета была воротами к звездам — для всех, живущих на ней, кроме Дэриона и Хелен Хаммерсмит. Дверь, закрывшаяся за ними, когда они вошли на паром, была для них дверью тюрьмы. Но вдруг Арпи осознал, что — пусть тюрьма! — но в ней будет жить и творить великий человек, один из тех, кого можно назвать учителем Человечества. И сам он, Арпи, обладающий свободой, никогда не сможет достичь таких вершин. Зато он умел путешествовать к звездам. Он все-таки доставил Селию Госпарди и других туда, куда они хотели, и теперь был маленьким героем для своей команды. И наконец, его — доктора Гордона Арпи, иногда лабораторного затворника, иногда эрзац-капитана космического корабля, иногда небольшого героя — поцеловала на прощанье 3-V звезда. Но всё было позади. С этой минуты ему оставалось лишь бездельничать да представлять, как другие совершенствуют его двигатель: четырехлетняя пауза в сообщении между Центавром и домом исключает его из экспериментальной работы. Как если бы он был изгнанником — или Дэрионом Хаммерсмитом. Когда в следующий раз Арпи увидит земного физика, у него не будет ни малейшего шанса понять, о чем тот говорит.

Это тоже была тюрьма; тюрьма, в которой капитан Гордон Арпи сам разместился, а затем выбросил ключ.

— Прошу прощения, капитан?

— Ой. Извините, доктор Хоули. Я забыл, что вы все еще здесь. — Арпи в последний раз взглянул вниз на зелено-коричневую планету и глубоко вздохнул: — Я сказал: «Да будет так».

Он почти сразу вспомнил, как умирал. Он помнил это как бы издалека, как некое воспоминание, а не реальный случай; как если бы он не присутствовал при собственной смерти.

Однако это, несомненно, было воспоминание о том, что он видел собственными глазами, а не с точки зрения некоего стороннего, отделенного от тела наблюдателя, которым, вероятно, должна была быть его душа.

В тот момент он яснее всего осознавал хрипы, когда воздух толчками перемещался в его грудной клетке. Быстро расплываясь, лицо доктора склонилось над ним, приблизилось, принимая угрожающие размеры, а потом вышло из поля зрения — доктор нагнулся, чтобы прослушать его легкие.

Быстро стало темнеть, и затем, только затем, он понял, что это, очевидно, его последние минуты. Он попытался из чувства долга произнести имя Паулины, но его память не содержала никаких следов этого звукосочетания — только треск дыхания и тонкая пленка черноты, сгущающаяся в воздухе и скрывающая все в течение мгновения.

Только мгновение — а затем воспоминание закончилось. Комната снова была ярко освещена, и он с удивлением обнаружил над собой потолок мягкого зеленого цвета. Голова доктора показалась снова и смотрела на него сверху вниз.

Это был другой доктор, гораздо моложе, с аскетическим лицом и лихорадочно поблескивающими глазами. Тут не оставалось никакого сомнения. Одной из последних внятных мыслей, которые у него возникали, была благодарность лечившему его врачу. Этот врач не принадлежал к числу тех людей, кто тайно ненавидел его за прежние связи с нацистами. Вместо этого посещения доктора отличались забавным настроением, какое и должно быть у швейцарского эксперта, вызванного к смертному ложу выдающегося человека: смесь озабоченности перспективами выздоровления столь исключительного пациента и удовлетворенности от мысли, что в случае смерти в столь пожилом возрасте никто не обвинит доктора. В 85 лет пневмония — вещь весьма серьезная, вне зависимости от того, применяется пенициллин или нет.

— Все в порядке, — произнес новый доктор, освобождая голову своего пациента от многочисленных коротких паутинок из серебристого металла, которые были прикреплены к своего рода сетчатому колпаку. — Отдохните немного и попытайтесь успокоиться. Вы знаете, как вас зовут?

Он осторожно попробовал вздохнуть. Кажется, теперь с его легкими все в порядке. Более того, он положительно чувствовал себя здоровым.

— Конечно, знаю, — проговорил он с легким раздражением. — А вы знаете, как вас зовут?

Доктор криво улыбнулся:

— Это вполне в вашем характере. Мое имя — Бэркун Крис, я Скульптор сознания. А ваше?

— Рихард Штраус.

— Очень хорошо, — сказал доктор Крис и отвернулся.

Но Штраус уже был отвлечен новой странностью. «Штраус» — не только фамилия, но и имя нарицательное. В немецком языке у него много значений — страус, букет… Фон Вольцоген в свое время хорошо постарался, обыграв все возможные каламбуры на эту тему в либретто «Feuersnot». И именно «Штраус» волей случая стало первым немецким словом, которое он произнес после странного момента своей смерти. Язык, на котором говорили они оба, не был ни французским, ни итальянским. Больше всего он напоминал английский, но не тот английский, который Рихард знал. Тем не менее он без каких-либо проблем мог говорить и даже думать на этом языке.

«Хорошо, — подумал он, — я наконец-то смогу дирижировать «Любовью Данаи». Не каждому композитору доведется дирижировать посмертной премьерой собственной оперы».

Однако было во всем этом нечто необычное. И самым необычным было убеждение, которое никак не покидало его — что он действительно был мертв в течение короткого отрезка времени. Конечно, медицина делает большие успехи, но…

— Объясните мне, что произошло, — сказал он, приподнимаясь на локте. Кровать тоже была другой и куда менее удобной, чем та, на которой он умирал. Что касается комнаты, она походила скорее на ангар для силовой установки, чем на больничную палату. Может быть, это какое-то современное устройство для оживления трупов в подвалах компании Сименс-Шуккерт?

— Один момент, — произнес доктор Крис. Он откатил какой-то прибор в сторону — на прежнее место, как подумал нетерпеливо ожидавший Штраус, — и вернулся к койке. — Вот и все. Есть многие вещи, которые вы должны счесть само собой разумеющимся и не пытаться их понять, мистер Штраус. Не все в сегодняшнем мире объяснимо с вашей точки зрения. Пожалуйста, имейте это в виду.