Красно-коричневый - Александр Проханов

Хлопьянов, затаив дыхание, отодвинул его – кейс был на месте, тоненький, глянцевитый, окантованный по углам желтой медью, с цифровыми шестеренками секретного замка. Его пощадили танковые снаряды, пламя пожара, мародеры и ищейки президента. Хлопьянов поднял кейс, краем занавески отер с него пыль. Испытывал удовлетворение, чувствуя, как в его электронной программе, словно в прицеле, произошло совмещение двух световых отметок.

Теперь предстояло пройти обратно сквозь кишащие солдатами коридоры, сквозь пыточные камеры и морги, достичь подвала и тем же подземным путем унести драгоценную добычу. Вынести ее на поверхность у бело-розового монастыря. Сосредоточенный, уверенный в себе, он вышел из кабинета и двинулся в обратную дорогу.

Он избрал иной маршрут, не желая встречаться с садистом-генералом и мародерствующими в уборной омоновцами. Навстречу ему попались пожарники в касках и асбестовых робах, волочившие по коридору шланг. В другом месте он встретил саперов с миноискателями, обшаривающих полутемный тупик.

Он спустился в коридор, где еще недавно размещался лазарет и вдоль стен на носилках лежали перевязанные раненые. Сейчас раненых не было, несколько пустых носилок валялось на полу у стен.

Он проходил мимо комнатки, где врачи и санитары, помогавшие раненым, держали бинты, флаконы с йодом и спиртом. Из комнаты навстречу Хлопьянову выходил здоровенный омоновец. Отдувался, кряхтел, оголив пухлый живот, затягивал ремень. Другие омоновцы спиной к дверям толкались в комнатушке. Хлопьянов заглянул через головы – на полу, на тюфяке лежала обнаженная женщина. Четверо омоновцев, вцепившись в ее запястья и щиколотки, прижимали ее к тюфяку. Пятый омоновец снимал торопливо брюки. Встав на колени, заваливался на нее, на ее разведенные дрожащие колени, на груди с темными сосками, на кровавый, полусодранный бинт, закрывавший плечо, на белое, без единой кровинки лицо с черными слезно-безумными глазами.

Хлопьянов узнал ее, ту, над которой держал венец из фольги. Увидев, как тяжелое, жилистое, с синеватыми ягодицами тело омоновца накрывает и плющит ее, Хлопьянов молча, расшвыривая короткими бросками насильников, метнулся в комнату, занес над омоновцем кулак для разящего удара. Не успел его нанести. Тупой толчок в затылок оглушил его. Он провалился в темную пустоту, как сквозь ночной тонкий лед.

Он очнулся, сидя на стуле. Его руки, неудобно прижатые к спине, были скованы наручниками. Вместе с памятью, способностью видеть и понимать, в него, словно жирный стебель, вросла боль в затылке. Перед глазами предстало окно, в вечерней дымке – здание гостиницы «Украина», наклоненное, внимательное лицо Каретного. Он радостно улыбнулся в тот самый момент, когда к Хлопьянову вернулось сознание. На столе, отсвечивая медными уголками, стоял заповедный кейс. И горькая больная мысль – он пойман, провалился. Кончилось его везение, отшатнулась от него незримая, хранящая сила. Погасла угрюмая звезда удачи.

– Ну как? – спросил Каретный сочувствующе. – Полегче?… Перестраховались мои молотобойцы. Лишу их за это премии! – он засмеялся, глядя поверх головы Хлопьянова, и тот боковым зрением, не поворачивая шею, увидел двух молодцов в разноцветных спортивных костюмах. И вновь острое огорчение и тоска посетили его. Его поймали, словили, и теперь его жизнь, лишенная высшего таинственного покровительства, станет протекать по упрощенным жестоким законам.

– Расстроен? Сердишься? – Каретный говорил с интонациями, какими заботливый хозяин разговаривает с заболевшим домашним животным, собакой или кошкой. – Мы вынуждены были это сделать, потому что ты мог пристукнуть этих ублюдков-омоновцев.

Страшное видение – голая, с раздвинутыми коленями девушка, ее черные от ужаса глаза, подрагивающие ягодицы придавившего ее насильника – возникло и кануло. Он, пойманный, сидит на стуле в наручниках. Отобранный кейс, отражаясь в полированной плоскости, стоит на столе.

– Не волнуйся, этих ублюдков мы взяли под стражу. Их будет судить трибунал. Девушку отвезли в больницу. Ей займутся хирург, психиатр. Снимут стресс, залечат рану. Какая ужасная судьба! Только что повенчалась – и потеряла мужа! Тебя можно понять, ты ведь был на венчании, держал венчальный венец. Кстати, и отца Владимира мы увезли с места побоища. Его будут отпевать в Даниловом монастыре и похоронят, как праведника!

Хлопьянов повернул шею и застонал, не от боли, которая, как трещина, пробежала по черепу, а от бессилия и осознания провала, которым закончилось его возвращение в Дом.

Каретный угадал его горечь:

– Ты должен оценить наши оперативные способности! Мы наблюдали за тобой с момента, когда офицер «Альфы» вывел тебя на мост. Ты был без кейса, забыл о нем в суматохе. Мы правильно решили, что ты – человек долга и непременно за ним вернешься. И не ошиблись. Ты вывел нас на кейс.

Каретный повернулся к столу, где на полированной доске, отражаясь медными уголками, стоял, как экспонат, маленький чемоданчик. Причина торжества Каретного, источник нарастающего страдания Хлопьянова, который понимал, что его перехитрили, переиграли более опытные, чем он, игроки. Пускаясь в рискованные комбинации, играя своей и чужой жизнями, лавируя среди опасностей, сбивая со следа врага, он был на виду, был простым элементом в сложной чужой игре, где им пользовались, как фишкой.

– Когда ты спустился с моста и стал петлять, как подранок, ты, конечно, не видел наших людей, которые шли за тобой по пятам, транслировали в Центр каждый твой шаг и взгляд. – Каретный признавался в своих хитростях как победитель, уже не видя в нем соперника, не опасаясь противодействия, ибо игра была кончена. Как великодушный гроссмейстер, он разбирал с проигравшим новичком завершенную партию, указывал неопытному сломленному противнику, как, на каком ходу его заманили в ловушку и разгромили. – Когда ты стоял во дворике и, как завороженный, смотрел на балкон с бельем, с какими-то дамскими лифчиками и трусами, ты не видел наших спецов, которые следили из подворотни… Или когда пришел к Новодевичьему, отыскал свой заветный люк, оглядывался, нет ли слежки, ты, конечно, не знал, что мы наблюдаем за тобой, и твое лицо, как у старовера перед самосожжением, я наблюдал на экране, и плывущего лебедя, и пробежавшую мимо девочку… А там, в подземелье, те люди, которых ты встретил и которые могли тебя уничтожить короткой очередью, они специально дали тебе пройти и потом просигналили о твоем продвижении… И те двое наивных десантников, которых ты так ловко обвел вокруг пальца, что-то им плел про спецотряд, – это были наши «опера», способные молодые ребята, и, будь уверен, они не останутся без награды… Ты наводил нас на кейс, и я боялся лишь одного, чтобы эти скоты-омоновцы, эти жадные пьяные свиньи, не украли кейс, как они украли «Панасоник» из кабинета Ачалова или малахитовую вазу из приемной Хасбулатова. Но кейс они не успели украсть. Ты его вынес… Не огорчайся этому случаю с девицей, не он тебя подвел. Мы уже готовы были тебя брать, когда это случилось. Ты не мог поступить иначе, честный благородный мужчина, советский офицер. Ты – таков, и именно это позволило нам с тобой работать. Это и сделало тебя беззащитным.

Хлопьянов слушал оживленную болтовню Каретного. Переживал свое унижение. Но сквозь это унижение и оглушительное чувство провала, бессилие скованного, окруженного врагами человека в нем мерцало неясное сознание того, что игра еще не окончена. Та комбинация, в которой он проиграл, куда его поместили, как управляемую, подлежащую истреблению фишку, эта комбинация была частью другой, еще более изощренной затеи, о которой недогадывался Каретный, в которой и он был управляемой фишкой. Эта комбинация не видна победителям, захватившим его, Хлопьянова, в унизительный плен, разгромившим восстание, отправившим в тюрьмы вождей оппозиции, превратившим Дворец в зловонное пожарище. Эта комбинация, не ведомая победителям, еще только разворачивается, готовит первые ходы, обрекая победителей на унижение и разгром.