Треугольная жизнь (сборник) - Юрий Поляков

Но тут задребезжал «золотой» мобильник. Это была Нонна.

— Михаил Дмитриевич, звонил Порховко из «Столичного колокола», — деловитой скороговоркой доложила она, — и сказал, что вам лучше бы к ним приехать, и как можно быстрее.

— А зачем?

— Он не объяснил, но два раза повторил, что это в ваших интересах…

— Хорошо, спасибо!

— Вы сегодня еще появитесь? — уже не по-рабочему, а с женским смущением спросила секретарша.

— Появлюсь.

Свирельников захлопнул крышечку, спрятал телефон и спросил брата:

— Ну и почему?

— Что — евреи?

— Нет, Великая Кнопка?

— А почему евреи, тебе не интересно?

— Не очень…

— Зря! Ты читал Дугласа Рида?

— Нет.

— А Лурье?

— Нет…

— Ты не читал «Антисемитизм в Древнем мире»? — искренне изумился он. — Прочти! Я тебе дам.

— Не хочется.

— Напрасно, брат! Der Wunsch ist des Gedankens Vater1!

— Я тебе дам «фатер-матер»! Что ты к брату привязался! — возмутилась мать. — Евреи виноваты, что ты пьянствуешь? Евреи?! — потом повернулась к старшему сыну. — Тонька-то как?

— Молчи, женщина! Я не пьянствую, я справляю поминки по великой советской цивилизации. Тризну.

— Щас как тресну тебя! Тризну… — осерчала Зинаида Степановна.

— А ты знаешь, брат, почему скопытился социализм? Я только сейчас понял.

— Догадываюсь.

— Нет, не догадываешься. Его специально умертвили, чтобы разобраться в том, что в нем было не так. Знаешь, как покойников вскрывают и смотрят. Патанатом — лучший диагност!.. Разберутся и, когда снова будут социализм строить, ошибок уже не повторят. Понимаешь?

— Не очень. Так почему все-таки — «кнопка»?

— Вот ты сейчас что сделал? — вопросом на вопрос ответил Федька.

— По телефону поговорил.

— А перед этим?

— Что — перед этим?

— А перед этим ты нажал кнопочку. Так?

— Да, так.

— И так везде. Дети сейчас что делают? Кнопки на компьютере нажимают. Больше ничего не умеют. Взрослые то же самое делают. Мать, ты как теперь стираешь?

— Как надо — так и стираю! — огрызнулась Зинаида Степановна и благодарно повернулась к старшему сыну. — Спасибо, сынок, машина хорошая! Никаких забот…

— Нет, ты скажи! — настаивал Федька. — Белье с порошком загрузила, воду залила и что сделала?

— Что надо — то и сделала.

— Правильно! Кнопочку нажала! И все! И dolce far niente1! Понимаешь, Майкл, скоро человечество разделится на две части: огромную, главную, нажимающую кнопки, и очень небольшую, которая знает, что происходит, когда кнопка нажимается, и как ее отключить. И не надо ничего: ни классовой борьбы, ни идеологии, ни полиции, ни армии… Ничего! Отключи кнопки — человечество к тебе само приползет на коленях и будет умолять:

«О, великий и всемогущий, верни нам счастье нажимать кнопки! Мы готовы на все!» Ты понял, брат?

Счастливый Федька налил себе рюмку, влюбленно поглядел на нее, выпил и сморщился от горького восторга.

— А ты чего приехал? Мать, что ли, нажаловалась? — спросил он, хрустя луком.

— Нет, зачем жаловаться? Я позвонила… Соскучилась… Попросила проведать!

— Смотри, женщина! — Федька по-следовательски нахмурился. — Я измену чую!

— Ладно. Проведал! — Свирельников встал и пошел к двери.

В прихожей он тихо и зло спросил мать:

— Ну и что ты меня вызвала? Про кнопки слушать?

— Так ведь это он только сегодня такой. Послезавтра подыхать будет. И про Вальтера несколько раз говорил: поеду и убью.

— Ладно, положим в больницу.

— Теперь без согласия не кладут.

— Знаю. Что-нибудь придумаем… — Он достал кошелек и протянул матери несколько пятисотрублевых бумажек.

— Спасибо, сынок! — благодарно всхлипнула она, и Михаилу Дмитриевичу вдруг показалось, что и вызывали-то его не за брата бороться, а из-за денег.

— Что это вы шепчетесь? — За спиной появился Федька.

Мать вздрогнула, побледнела и спрятала деньги под фартук.

— Что ж, я с сыном старшим не могу поговорить? — удивилась она неестественным голосом.

— Говори! Но сначала я спрошу. Майкл, а ты понял, кто этими кнопками владеть будет?

— Евреи, очевидно!

— Молодец, брат! В корень смотришь. Нет, не Народ Книги, а Народ Кнопки. Избранный! — Федька обнял его и обдал острым, свежим водочным духом. Свирельникова, еще не оправившегося после вчерашнего, замутило.

— Деньжат оставь, но так, чтобы она не видела! — шепнул Федька и громко объявил: — Я брата до лифта провожу.

— Я провожу до лифта, — засобиралась мать.

— Нет, я провожу! — вдруг истерично заорал Федька, исказившись судорогой, предвещавшей дальнейшие ужасы запоя.

Около лифта Михаил Дмитриевич сунул брату сотню, мать строго-настрого запрещала давать больше.

— Невысоко ценит предпринимательский класс национальную элиту! — ухмыльнулся тот, разглядывая купюру.

— Загнешься ведь когда-нибудь, элита! — покачал головой Свирельников.

— Загнусь, но не сломаюсь! Грибом не стану!

— Каким еще грибом?

— Который ворует чужой хлорофилл.

— А что ты там про Вальтера мелешь?

— Поеду и убью! А что? Этот мужик из Казани смог!

— Перестань!

— Ладно, не волнуйся! Это я так… Мечтаю! Un desint vires, tame nest laudanda voluntas!

— Утомил ты меня сегодня, полиглот. Переведи!

— Пусть не хватит сил, но само желание похвально!

— Лечить я тебя буду, Федька! По-настоящему.

— Бесполезно, брат! От счастья вылечить невозможно…

Спускаясь в измызганном лифте, Свирельников с горечью думал о Федьке. Совсем плохо, если брат уже допивается до таких мстительных фантазий. Конечно, ни в какую Германию он не поедет и никакого Вальтера, чтобы вернуть сбежавшую жену, не убьет. Но ведь самые чудовищные душегубства начинаются с таких вот кровавых мечтаний. А тут как раз две недели по телевизору дундели про немецкого диспетчера, зарезанного нашим мужиком из Казани, у которого три года назад по вине тупого воздушного стрелочника разбилась вся семья — жена и дети. Этот народный мститель — упертый, видно, мужик: выждал, не остыл, поехал и прирезал…