Сосновые острова - Марион Пошманн

Вокзал в Сендае: гигантский, начищенный до блеска, ультрасовременный. Ананасно-желтое пластиковое яйцо размером с аэропорт замыкало своды над сверкающими каменными полами, элегантные залы ожидания, огромные туалетные комнаты. Гильберт с удовольствием сел бы в кресло и огляделся, подождал бы Йосу. В уютных креслах вокруг столика для пикника чинно восседало японское семейство; пили зеленый чай и ели рисовые шарики с крошечными сушеными рыбками. Гильберт присел за столик рядом, тоже выпил холодного чая из своей походной кружки и наблюдал, как семейство укладывает оставшиеся рисовые шарики, завернутые в фольгу, в деревянный контейнер, а контейнер перевязывает пестрым платком. Все это происходило почти беззвучно, под приглушенный немногословный разговор, быстро и четко, без намека на спешку и суету, обычно свойственные вокзалам; это была элегантность, привитая с раннего детства.

В туалетах также царила атмосфера отеля класса люкс. Мрамор и зеркала, экзотические цветы, парфюм. Длинная череда сверкающих раковин, освещение, при котором и лицо Гильберта в зеркале выглядело благороднее. Никаких брызг на умывальниках, никаких обрывков туалетной бумаги, ни капли на полу. Просторные кабины с оптическими световыми датчиками, сенсорами, оснащенные искусственным интеллектом. Двери сами открываются, вода сама сливается, когда нужно, можно сделать все необходимое, даже не прикасаясь ни к чему. Он долго мыл руки и рассматривал свежий цветок лотоса рядом с унитазами, отраженный в зеркале перед ним; за его спиной с помощью зеркал цветок превращался в бесконечную цветочную цепочку.

Сендай не был местом скорби. Сендай был ни при чем. Путеводители не придавали ему никакого значения, оттого и туристы туда почти не заезжали. Если ты побывал в Токио — это ого-го, это круто, это повышает твой рейтинг путешественника в глазах европейцев. А Сендай, что Сендай? Сюда только по делам приезжают, по необходимости, по семейным обстоятельствам, проездом. Однако же Токио оставил Гильберта совершенно равнодушным. Он вообще не вздрагивал от слова «Токио», к маршруту Токио — Париж — Нью-Йорк он был холоден, никогда никакие амбиции не гнали его из Германии в этом направлении. А вот Сендай — ничего не говорящие фотографии из интернета, серые высотки, что могли бы с тем же успехом оказаться и в Калькутте, Детройте или Владивостоке. Вот именно серая безликость Сендая и притягивала Гильберта какой-то магической силой к этому городу.

Как будто в таком месте, как Сендай, еще что-то можно открыть, пережить что-то новое в этой стране, тысячелетиями исхоженной поэтами, насквозь изученной и описанной, в этом палимпсесте из поклонения и традиции, этих окаменевших видах и запыленных камнях, этом вечном повторении одного и того же!

Гильберту нравился Сендай, хотя он видел в этом городе только вокзал. Вероятно, ему следовало бы остановиться в Сендае на некоторое время, в маленьком депрессивном отеле среди парковок, однотипных зданий, вечного потока транспорта. Сырой бетон, тошнотворные соленые сливы, нервные животные, которым даже негде порыться, потому что в этой стране, помешанной на порядке и чистоте, и помойки-то толком не найти. Ему понравился Сендай, это был упрямый предрассудок, который не отпускал его во время всего путешествия.

Гильберт много раз прошелся по ослепительному залу, проверил все магазинчики, заглянул в каждое кафе и бистро. Но даже если бы Йоса решил вдруг что-нибудь купить, что-нибудь на бегу перехватить поесть, даже если бы помчался в туалет, они давно бы уже встретились. Гильберт недоумевал, как они умудрились потеряться на этом вокзале.

Он метался по залам и коридорам, как в аэропорту. Наконец, вышел к нужному перрону. Платформа была полна народа, час пик. Йосы — ни следа. На табло мигали пункты назначения на японском и английском, мигали кроваво-красным на черном фоне, как будто конечный пункт назначения — такая же загадка, как синтоистское божество.

Японцы выстроились в очереди позади ограничительной линии. На полу белым цветом были очерчены слегка изогнутые линии для очередей. Каждый следовал этим линиям с почти мучительной точностью; подъехал поезд, вагоны остановились ровно на предписанном высчитанном месте, двери открылись в промежутках между очередями — дисциплинированная высадка, упорядоченная посадка, механический автоматизированный процесс, никаких эмоций, никакой толчеи, никаких беспорядков.

Гильберт послушно пристроился в очередь, как положено, но как только он оказался в этом ряду, его обуял беспокойный зуд: «Хочу быть первым», обуял с ранее неведомой силой. Никто даже виду не подал, все стояли и ждали, как положено, стараясь не занимать много места, никому не мешать, не шаркать ногами, никаких признаков нетерпения. Гильберт по миллиметру продвигался вперед, пытаясь если не физически, то хотя бы психологически воздействовать на пожилую даму впереди, которой в итоге не оставалось ничего другого, кроме как шагнуть вперед и сократить расстояние до впереди идущего гражданина. Гильберт каждые две секунды оглядывался по сторонам, переступал с ноги на ногу, покачивался, вместо того чтобы держаться прямо, крепко стоять на ногах, руки плотно прижаты к телу, лицо без выражения. Вел себя, одним словом, довольно хамски и сам себе удивлялся, хотя, если разобраться, ему вовсе не было нужды рваться в первые ряды, так чтобы ему смотрели в спину. И все равно не мог овладеть собой, был бы Йоса рядом, но его не было; и Гильберт намеренно стал напирать вперед, как будто ему необходимо было нарушить общепринятые правила.

В очередь он встал поздно, сидячего места уже не досталось. Дама впереди ринулась к последнему свободному месту, успела усесться за несколько секунд до мальчика-школьника, который также претендовал на него. Но когда дама увидала, что друзьям школьника с местами повезло больше, а он единственный остался стоять и болтаться, держась за поручень, она уступила мальчику. Потом она долго стояла подле Гильберта в переполненном поезде, с выражением искренней обиды на лице, но одновременно и глубокого раздумья, она всем продемонстрировала, что можно в любой жизненной ситуации быть самоотверженной и исключительно вежливой, но парнишке точно не хватило ума, ему было и невдомек, что тут вообще произошло, и он как ни в чем не бывало трепался с одноклассниками, не обращая на даму никакого внимания.

Вот он, закат Японии, наверное, подумала эта дама, — представил себе Гильберт, — так гибнут обычаи и традиции, так умирают простейшие представления о хорошем воспитании. Он знал, что она знала, что он стоял в очереди следом за ней, нервничал сам и заставлял нервничать других, и он постарался, насколько это получалось в переполненном поезде, избегать ее смиренного и одновременно высокомерного, самоуверенного и оскорбленного, печального и безжалостного взгляда.

Долго ехали под землей. На каждой остановке выходили пассажиры, сначала школьники, потом рабочие, следом — домохозяйки с сумками и пакетами. Поезд понемногу пустел, потом выехали на улицу и помчались по предместьям. Промышленные зоны, портовые территории, побережье.