Разведотряд - Вячеслав Демченко

— Так что мы едем с тобой… — твёрдо произнесла Настя, сведя густые брови, и без того едва не сросшиеся на переносице. — Если до нас никому не будет дела, то дело найдётся для нас…

Мать подняла на неё недоумённый взгляд. То ли не расслышала, что сказала дочь, оглушённая страшными новостями, то ли не поняла, в голове всё помутнело от страха:

— Какое дело?

— Мама может, как в Гражданскую, служить в госпитале. А я запишусь в истребительный батальон, если только в армию не возьмут, — выдерживая непреклонный тон, заявила Настя. — Там ведь обязательно сформируют какое-нибудь ополчение…

Пельшман сморщился, словно от зубной боли.

— А я, между прочим, «Ворошиловский стрелок», я лучше всех в институте… — опережая его возражения, почти капризно повысила голос девушка.

— Так! — хлопнул себя по коленям Аркадий Павлович, довольно неумело изображая решимость.

Которой, правду сказать, ему никогда не хватало в семейном «домострое» — «девки» его крутили грозным кадровиком, как хотели.

Он хлопнул себя по коленям, как, случалось, у себя в кабинете, когда ударом печати решал чью-нибудь судьбу, и подскочил с софы:

— Никаких героических ополчений с одной винтовкой на троих! Никаких истребительных батальонов на день боёв! — почти взвизгнул Аркадий Павлович, так что Ирина даже отпрянула в угол софы. — Это никому не нужно! Сгорите как спичка! Вас не заметят ни немцы, ни даже… наши… — Он подошёл к окну, отдёрнул прожжённую солнцем тюлевую занавеску и продолжил гораздо мягче, привычно сдав на попятную: — Девочки, вам лучше перебраться в Гурзуф, к твоей сестре, Ира, и затаиться, дождаться нашего контрнаступления… А оно будет скоро, очень скоро, непременно будет… — сомнамбулически бормотал майор Пельшман, неловко и непривычно закуривая у форточки.

Вообще-то, Аркадий Павлович курил в последний раз на задворках реального училища.

Но затаиться не получилось. Нет, Ирина Пельшман, в девичестве Фуллер, не ослушалась мужа, не настояла, по обыкновению, на своём — всё-таки деваться и впрямь было некуда. И своенравная Настя не решилась бросить мать одну в бедламе, мало похожем на эвакуацию, скорее на бегство. Симферополь оставляли без боя, но…

— Ничего, до драки дело дойдёт, ещё дойдёт… — цедила Настя сквозь зубы, помогая дворнику ведомственного дома грузить домашним скарбом телегу, где-то раздобытую верным Петровичем даже не за бешеные деньги.

«Как быстро, сволочи, разуверились в советских рублях!» — брезгливо сжала губы Настя, глядя, как дрожащими пальцами мать перебирает содержимое ящиков в туалетном столике, — серёжки с бриллиантами, золотой гарнитур, жемчуг. Сама-то Настя ко всем этим мещанским побрякушкам относилась…

Никак не относилась. Было что-то нафталиновое и смешное в «ярмарке тщеславия», которую устраивали между собой жены комсостава республиканского НКВД на каждом балу, то есть «торжественном заседании в честь…» И вот надо же… Архаическая, мёртвая мудрость вдруг ощерилась живой улыбкой какого-то знакомца из «Коммунхоза»: «Золото, оно при всяком Марксе, знаете ли, капитал!»

Телегу наняли за верную валюту всех катастроф и революций, за золото. Как будто и не советские люди, обязанные помогать друг другу в военное лихолетье, сплотившись плечом к плечу. Впрочем, чему удивляться? Неспроста же стольких врагов, даже среди своих, выкорчёвывали сослуживцы отца…

«Но ничего!.. Она ещё докажет… И этой „противной спекулянтской роже“ тоже докажет, что не зря выбивала 49 из 50 в чёрной рогатой мишени на городских соревнованиях „ГОСО“. Придёт час разобраться кто с кем, рассчитаться за всё. Ведь контрнаступление наших войск будет, обязательно будет, и очень скоро. Неотвратимое, беспощадное, победное. Отец знает, что говорит».

Но пока… Пока они вынуждены были бежать. Но сделать это до прихода немцев было немыслимо. Сначала по Ялтинской и Севастопольской дорогам отступали наши стрелковые и кавалеристские части. И, как бы Настю ни покоробила прозорливость матери: «Там у них столько раненых, что телегу мигом реквизируют…», — спорить она не стала, без толку. Потом, сразу же вслед за отступающими нашими войсками, покатили тупорылые грузовики с немцами, загрохотали танки и броневики. Румынские горные стрелки бесконечными обозами двинулись наперерез нашим, на Ангарский перевал…

И только в первых числах ноября, в промозглую, с моросью, ночь заскрипела, стронулась и их рассевшаяся от внушительного багажа телега. Всё тот же участливый, но не совсем бескорыстно дворник Петрович, повел флегматичного савраску под уздцы. Бородатый друг дворовых ребятишек, позволявший ещё малолетней Настёне подержаться за поливочный шланг, в советские рубли не верил. Только в золото.

«Но и то… — поморщилась девушка, уставившись исподлобья в широкую спину с прорехой в сером шинельном сукне…. — Как-то не так, чтобы совсем уж беззаветно. Не побрезговал Петрович в придачу полудюжиной рубашек, парой гражданских костюмов и зимним пальто отца… Как будто оно ему уже не понадобится… Пальто!» — вдруг запнулась Настя.

Как же она могла забыть?! Там, в опустевшем шкафу прихожей кроме прочего невостребованного тряпья осталось и её, школярски подстреленное, демисезонное пальтишко, которое Настя уже давным-давно не носила, но выкинуть всё как-то рука не поднималась. И во внутреннем его кармашке лежит, подальше от глаз матери, в которых и без того синий лёд испуга не тает с того самого дня…

Лежит список девчат из её института, ребят — товарищей по «Осоавиахиму», всех, кто не эвакуировался и не был призван в армию. И кто уговорился создать подпольную комсомольскую ячейку, как только её единогласно избранный председатель, Настя-Настёна, Анастасия Аркадиевна Пельшман, отправив мать к сестре, тайком проберётся назад, в Симферополь.

«Там даже название ячейки… — похолодела Настя. Название, которое придумала она сама во время „тайной вечери“ — организационного собрания в столовой Пельшманов, глянув на портрет в простенке балконных окон: „Булат! Отчего булат? Оттого, что булат — это самая крепкая сталь — Сталин! Конспирация, товарищи…“»

Хорошенькая конспирация… Настя растерянно оглянулась на сумрачную громаду дома, отступавшего с каждым шагом назад, в ночь. Она отчётливо припомнила, что под словом «Булат» аккуратно, словно в тетради по чистописанию, выведено: «Комсомольская подпольная ячейка имени Сталина».

«Господи! Это же расстрельный список! — ухватилась Настя за борт телеги, будто пытаясь остановить её и без того тяжёлый, меланхолический ход. — Если на квартирах „чекистского“ дома произведут обыск. А проведут обязательно…»

— Петрович, не ждите меня! Я сейчас догоню, я мигом! — вскрикнула Настя и метнулась назад, прежде чем грузный увалень Петрович, натянув поводья, успел окончательно обернуться.

— Ты что, угорелая?… — пробормотал он недовольно. — Забыла чего?… — И, уже вдогонку частому стуку каблучков, рассыпавшемуся в гулком колодце двора, крикнул: — Брось, девка! Не дури!

Очнулась и мать, сидевшая неподвижно, как католическое надгробие скорбящего ангела на внушительном бауле.