Жуткие снимки - Ольга Апреликова

Хотела уже закрыть сундук – но под черными конвертами виднелось что-то голубое. Бабка опять вздохнула, и Мурке почудилось, что вот она стоит совсем близко, у шкафа, пригорюнившись, и вроде бы даже не злится… Мурка осторожно извлекла из-под черных тяжелых конвертов выцветший плюшевый фотоальбом, открыла: какие-то деревенские люди… Паренек в черной фуражке… Ой. Это же… Ой. На фоне криво висящей тряпки с непонятными словами: «…лет Октября» смотрела ей в лицо она сама. Тьфу. Не может быть. Да это же бабка! Девочка была снята крупно, четко, лицо в фокусе, а края снимка чуть расплывались. Косички с темными ленточками, светлые, аж сияющие глаза, переносица с чуть заметными конопушками, крупные ровные зубки за четко очерченной Васькиной улыбкой. Белая легкая блузочка без рукавов, пионерский галстук – девочка сидела, опершись голым локотком тонкой руки о накрытый чем-то темным столик – ей лет двенадцать, как было бы Ваське сейчас… У нее и лицо – Васькино… И ее, Муркино… Мурка вся покрылась гусиной кожей: девочка так простодушно и доверчиво смотрела ей в глаза, в будущее, так верила, что все будет хорошо! Так радовалась чему-то!

Мурка покосилась на слежавшийся хлам вокруг: вещи могут убить человека. Задушить и прикончить. Именно это с девочкой Элей в невесомой блузке сделала жизнь. Задушила тряпьем. Вещи, вещи и вещи – целая помойка вещей. Почему, за что девчонка превратилась в смердящую, сипящую тушу? А ни за что! Все, все начинают этот бег по лабиринту из одной и той же точки, вот только не все находят оттуда настоящий, правильный выход. Кто-то сдается в начале и превращается в тупую жирную крысу уже к пятнадцати. Кто-то, как бабка, сгнивает заживо в тупике одиночества и бессмысленной жадности… И злобы. Мурка еще посмотрела на ясноглазую легкую девочку – и вокруг, на помойку, что осталась после нее. Красивая девочка, нежная… Ой, дура, ой, какая же слепошарая дура эта девочка Эля, эта Эльза Ивановна: почему она не видела в Мурке родную кровь? Ведь одно ж лицо, даже противно и хочется умыться? Не видела – из-за жадности? Чтоб сыночек не тратил свои кровные на чужого ребенка? Вот от жадности и сочла родную чужой… Да, лабиринт жизни запутан в такие узлы, что в них только задушишь себя. Стоит поддаться – и ты уже дерьмо, висельник, вонючее чучело человека. Надо бороться… И тогда после ухода останется не затхлая помойка и несколько выцветших бумажек, а… Ну, каждому свое.

Мурка передернулась и решила себя беречь: ведь если судьба прикончит ее прямо сейчас, то что от нее останется? Талантливые похабные картинки? Концепт-арты Шведа? Рисунки с ненаглядным Васькой? Что? Мурка достала телефон, вытащила фотографию из альбома и, подставив свету, тщательно сделала снимок девочки. На память. Уже хотела всунуть обратно, но перевернула нечаянно: там фиолетовыми чернилами детским почерком было написано: «Эля Катцепрахт, 6 б класс женской школы № 2 города Тарту, 1949 год».

Катцепрахт? Это же ее, Муркина, фамилия. То есть фамилия отца. Бабкина фамилия! Это что же – бабка не дала детям фамилию мужа, оставила свою? Почему? А был ли у нее вообще этот муж – вроде железнодорожник? И это еще что за школа города Тарту? Это где-то в Прибалтике. А как же граница с Казахстаном?

Она не была уверена, что станет расспрашивать отца. В четырнадцать лет, когда получала паспорт, не рискнула фамилию поменять, боялась скандала – а сейчас-то кто мешает? Надо только придумать новую… Или не менять? Она еще посмотрела в сияющие глаза девочки в пионерском галстуке. Бабку-то легко было презирать… А эту девочку, такую доверчивую?

Она вынесла белый узел в коридор и положила в приготовленный пакет. Посмотрела на запертые двери в коридоре. Вернулась в спальню и с порога глянула на ключи – один вставлен в замок сундука, два других висят на кольце. Оглянулась на запертые двери. Подождать отца? А вдруг он не позволит, потому что знает, что там за тайны? Мурка потихоньку прошла меж барахла и осторожно вытащила ключи. Сундук все равно надо оставить открытым, чтоб отец сразу увидел, что тут документы и открытый альбом со снимком красивой девочки, а не мерзкой старухи…

Да еще, может, ключи и не подойдут…

Ключи подошли идеально. Заколоченную досками дверь ей, конечно, не открыть, пусть, но вот соседнюю… Тяжелый какой ключ… Головка ключа идеально вошла в скважину, Мурка повернула вбок, и замок послушно, маслянисто захрустел под ключом. Оборот… Еще оборот…

1

Какой уж тут выпускной. В небе – черное солнце, и на земле – не лучше… В голове муть и в сердце – тоска и «зачем-жить-все-равно-все-сдохнут». Утром по дороге в Академию Янка подвезла Мурку к школе и велела, если что, сразу звонить. Мурка – немножко голова кружилась от недосыпа и все происходящее казалось сном – поднялась в канцелярию, попросилась к директору. Та, нарядная, уже была на месте; выслушав Мурку, расстроилась, кивнула – и тут же аттестат и личное дело оказались у Мурки в руках. Все, свобода от школы? Не тут-то было: классная поймала и увела к себе. Через минуту Мурка уже пила чай в темном от растений на окнах кабинете и, как во сне, рассказывала, что будет поступать в Академию на специальность «Книжная графика». Рассказывала – и сама себя не понимала: чего это она разговорилась с чужой, аккуратной как карасик тетенькой, которая пару раз в неделю вела у них урок обществознания? И почему тетенька вроде как и понимает с полуслова?

Заныл телефон: отец.

– Ну, где ты? Я подъезжаю. Забыл из аэропорта позвонить.

– Я в школе. Тут рядом. Иду.

Раз десять по пути с четвертого этажа на первый пришлось пообещать, что «Буду заходить». Да зачем это им? А может, и правда зайти? Потом. Потом-потом. После всего… В другой жизни. Когда она правда станет студенткой Академии. Или еще кем-то.

Отца она ждала на подоконнике между вторым и третьим этажом. После того, что она увидела в запертой комнате, в одиночестве войти в квартиру не было воли. Совсем. Глядя на побитые ступени лестницы, на растрескавшуюся плитку, она ощутила, как тут же на подоконнике незримо пристроился Васька:

– Привет.

– Привет.

– А бабку-то ты убила.

– Да, – Мурка поняла это еще по дороге с кладбища, в воняющем химической клубникой такси. – Ну и что. Я не нарочно.

– Ты выглядела, как я. Ты была в моей одежде. Она подумала, что это я ей сказал: «Здравствуй, бабушка».

– Она обрадовалась. Тебе обрадовалась.

– Типа счастливая умерла? – Васька сморщил переносицу: – Я не хочу, чтоб ее рядом со мной зарывали.

– Я скажу отцу. Если он послушает. – Мурка увидела, как из темной арки во двор вошел отец и, не поднимая головы, грузно ступая, пошел к подъезду. Тоже казался немного похожим на паука без лап. – Отца жалко. И бабку жалко. То есть не ее… А девочку, которой она давным-давно была… И дочку ее жалко. И тебя.

Мурка посмотрела из колодца двора в небо – его виднелось совсем чуть-чуть, и было оно бледное, фарфоровое от жары. Плоское, как потолок. Как лист дорогой бумаги. Может быть, надо взять и нарисовать врезавшуюся в память легкую девочку Элю, и тогда бабке где-то там станет полегче?..