Съешь меня - Аньес Дезарт

— У нас не приток, а сплошные утечки, — сказал он с досадой.

— Почему же? — возразила я. — А приток посетителей? С тех пор как ты здесь работаешь, люди выстраиваются в очередь, желая к нам попасть. У нас три смены днем и три смены вечером. Работает столовая для детей. Скоро мы наладим продажу блюд на вынос.

Ни слова не говоря, Бен принялся выдвигать ящики маленького письменного стола, который примостился между стенным шкафом и раковиной. Я нашла его возле мусорных ящиков на улице Фоли-Мерикур и использовала в качестве секретера, колоды для рубки мяса и ночного столика. Ящик за ящиком выплевывали свое содержимое, на полу росла груда разноцветных бумажек. Меня охватил нестерпимый стыд. Я не могла поднять глаз на Бена. И думала: когда же я, наконец, избавлюсь от этого чувства? Мне хотелось как-то оправдаться перед Беном, попросить у него прощения за ту ненормальную роль, что я навязывала ему. Вечно у меня все шиворот-навыворот. Я ведь старшая, и должна была бы служить ему опорой, защитой, направлять, наставлять на путь истинный. У Бена никакого житейского опыта. Ему следовало искать у меня поддержки, прислушиваться к моему мнению, внимать назидательным рассказам из жизни, пожинать плоды моей мудрости. У нас же, наоборот, не я, а он замечает первым расставленные ловушки. Взрослый, рассудительный, предусмотрительный Бен попросил десять евро, собираясь наведаться в Офисную службу.

— Это еще что такое? — спросила я в ужасе.

Слово «служба» напомнило мне о церкви и об армии. Слово «офис» вызвало ассоциацию с моими многочисленными кредиторами. Я испугалась, что Бен донесет на меня в налоговую службу, после чего по мне отслужат службу заупокойную.

— Всего лишь писчебумажный склад, — объяснил он.

— А тебе не кажется, что у меня бумаг и без того выше крыши?

Бен засмеялся. Попросил не беспокоиться. Пообещал, что все уладит.

Он ушел. Глядя, как его нескладная фигура растворилась в сумраке зимнего утра, я ощутила острую жалость. Бедный цыпленок! Пытается спасти глупую старую курицу.

В ожидании Бена я приготовила песочное печенье — подам его с инжиром, сбрызнутым виски, и ванильным кремом. Поставила в духовку бараньи лопатки, нашпигованные чесноком, почистила сельдерей и белую свеклу, чтобы глазировать их жженым сахаром. Разрезала пополам виноградинку. Посмотрела на зеленую мякоть, блестящую, студенистую. Слеза упала на мерцающую половинку, за ней вторая, третья, и вот уже виноградина солона от слез. Время прилива, подумала я. Прочь! Прочь! Прочь! — колотилось сердце. Мне хотелось бежать прочь от самой себя. Но разве убежишь от надвигающейся волны воспоминаний? Как избавиться от прошлого? Чтобы ничто не бередило ран, не отзывалось болью, не мучило? Как заставить эхо умолкнуть? Освободиться от нескончаемых повторов? Почему ампутированная нога вечно ноет, равно как и отсеченная часть души? Почему мы упорно совершаем те же ошибки? Мы так носимся с собственной глупостью, со своей безответственностью, беззаботностью! Любой другой на моем месте воспользовался бы неслыханной удачей и повел бы дело с размахом и прибылью. А удача мне привалила немалая! Подумать только! Получила кредит по фальшивым бумагам, заручилась поддержкой соседей, наняла лучшего в Париже официанта! Любой, но только не я, извлек бы максимум пользы. Но моя безалаберность вечно всему вредит. Это у меня просто болезнь какая-то, чего бы я не дала, лишь бы от нее избавиться! Я неизменно скатываюсь в яму. Ни на что не гожусь. Будто наркоманка — неуравновешенная, непредсказуемая, одержимая страхами. Вновь повторяется та же ситуация, перекликается с прежней, словно пункт и контрапункт. Главные герои похожи между собой: оба молоды, оба выступают моими судьями. Бен мягок и снисходителен; Гуго неумолим и строг. Сын, обличающий преступную мать. Они оба правы. Я виновата перед ними.

Хотя я так старалась, на свой лад стремилась к совершенству. Поначалу моя энергия и предприимчивость творили чудеса. Разве я не была образцовой матерью?

Я попыталась сложить две половинки виноградины. Они склеились. Едкие слезы обжигали мне щеки.

Разве я не была образцовой матерью?

След от ножа на виноградной кожице изгладился, шва не осталось, виноградина цела, прозрачная оболочка ее защитила.

Разве я не была образцовой матерью?

Слезы полились градом. Руки тряслись. Я выронила виноградину. Она упала. И вновь распалась на две половинки.

Пушистые свитера. Шарфы обязательно мягкие. Ни одной уродливой шапки. Штанишки не жали в поясе. Майки всегда чистейшие. Обувь удобная и мягкая. На ночь истории, сказки, легенды, мифы. На столе цветные скатерти, яркие тарелки. На каждой — волшебный замок, прекрасный пейзаж из всего самого свежего и вкусного. На потолок детской я наклеила светящиеся звезды, расположив их точь-в-точь как на карте звездного неба. Едва шею не свернула, балансируя на табуретке. По вечерам перед сном мы вместе любовались созвездиями. Я называла их одно за другим. В кино и в театр непременно брали с собой пожевать что-то вкусненькое: миндаль, сушеные бананы, манго. На обратном пути обсуждали фильм или спектакль. Гуго рассуждал так здраво. Все понимал. Очень рано у него проявились задатки логического мышления. Его интеллект поражал меня, как поражает мертвый безмолвный космос. Я застывала от изумления.

Год за годом я жила настороже, ждала удара гонга, что разбудит в моем сердце материнскую любовь. Иногда забывала о мучительном ожидании, отдыхала. Непрестанные хлопоты и заботы казались проявлениями недостижимого для меня чувства. Порой я верила, что его испытываю. И думала: я такая же мама, как все, ну, может быть, немного более ответственная. Боль уходила. Я вздыхала с облегчением. Но передышка длилась недолго. Достаточно было услышать на улице, как мать говорит о своем ребенке, как смотрит на малыша в коляске, как напевает ему. Я узнавала каждую интонацию, каждое движение — ведь и я целых три дня любила своего Гуго, — память об этом сохранилась, как ожог вдоль всего позвоночника. Я смотрела на мам, на малышей, и рана снова начинала кровоточить. Мне недоставало крохотного мостика, чтобы преодолеть пропасть глубиной в тысячу метров. Недоставало малости. Пропасть, отделявшая меня от сына, была неширокой. Хватило бы веревки, брошенной с той стороны, доски, лианы. Нет, пропасть была неширокой, она была глубокой. И меня засасывала пустота. Мне хотелось спрыгнуть вниз, покончить со всем разом, я приходила в отчаяние. Глаза у меня в такие минуты бывали недобрые. Глаза убийцы. Я ненавидела несчастного ребенка, а он тут был совсем ни при чем.

Как-то ночью мне приснилось, что я роюсь в кишках сына в поисках любви. Он забрал ее всю, запрятал, проглотил. Я проснулась в холодном поту. Выпила успокоительное. Обозвала себя дурой. Уговорила себя, что все в порядке, и продолжала как заведенная исполнять свои обязанности: продуманная опека, образцовое воспитание. И в младших классах, и в старших я ходила к учителям. Они удивлялись этому, поскольку привыкли беседовать с родителями, у чьих детей были проблемы, им они давали советы, как справиться с повышенной возбудимостью ребенка, помочь исправить плохие оценки, наладить общение с одноклассниками. Зачастую учителя сами вызывали к себе родителей. А я приходила по собственной воле, чтобы поговорить о Гуго. И каждый год выслушивала одни лишь похвалы и поздравления. «У вас способный, развитый, умный, живой мальчик, общительный, хороший товарищ, правдивый и справедливый». Некоторые, не стесняясь, восхищались его красотой, говорили, что само присутствие такого очаровательного ребенка в классе помогает вести урок. Я все это знала, но сердце мое молчало, лед не таял: Я ждала совсем иного. Чего именно? Я наивно надеялась, что кто-то из профессиональных педагогов поймет наконец, в чем наша с сыном трагедия. И воображала грозную отповедь: