Маджонг - Алексей Никитин

— А кстати, чей? Неужели нет версий?

— Да есть, конечно, но все ведь нужно доказывать. Ладно, об этом после. Твой самолет в Москву завтра. Собирайся.

Так Регаме оказался в обществе заунывно ноющего бесконечную песню казаха и спящего безымянного попутчика, в машине, несущейся через степи Алтайского края к казахской границе.

— А вот скажите мне, — спросила Сонечка, мучительно размышляя, снести ли ей Восточный ветер или все же Северный, — какие ценности несет нам игра в маджонг?

— Ты что, Сонечка, — удивился Зеленый Фирштейн. — Какие еще ценности? Тебе попался отравленный кальмар?

— Разденете вы нас с Зеленым сегодня гривен на сто пятьдесят, вот и все ценности, — согласился с ним Старик Качалов.

— Разденем — это само собой. А вот культурные, например, или, ну… не знаю.

— Нравственные? — тут же подсказал Старик Качалов. — Не больше, чем игра в дурака, это я тебе могу точно сказать.

— Не хочу тебя огорчать, Сонечка, — вздохнул Толстый Барселона, — но абсолютных ценностей не существует. Все наши ценности — результаты договоренностей. Мы, да нет, даже не мы, а какие-то дяди согласились считать ценностями картины Рембрандта, скульптуры Родена и первое издание комиксов о Супермене. Если ты соберешь маджонг «Императорский нефрит», можешь с полным правом считать его ценностью.

— Наш друг Толстый Барселона слегка противоречит себе, если вы обратили внимание, — заметил Зеленый Фирштейн. — Он упомянул комиксы про Супермена, чтобы принизить в глазах Сонечки ценность Рембрандта. Между тем их первое издание хоть и не назовешь полиграфическим шедевром, все же представляет немалый интерес для коллекционеров. Потому что оно — редкость. А поскольку среди коллекционеров есть люди очень состоятельные, то они готовы за него заплатить. Как другие коллекционеры платят за Рембрандта и как мы заплатим Сонечке за «Императорский нефрит», если она, не дай бог, его соберет.

Не слушай, Сонечка, анархиста Барселону, это для него ценности нашей цивилизации — условность, но поверь мне, «Императорский нефрит» — такая же безусловная ценность, как, например, верхнее «до» Паваротти.

— Дался вам мой припорошенный нафталином анархизм, — пожал плечами Толстый Барселона. — Хотя, может, вы и правы, что-то от него в моих теперешних взглядах все же осталось.

К анархистам Толстого Барселону в конце восьмидесятых привела дружба с киевскими джазменами. Они же, кстати, назвали его Толстым Барселоной. Только это было еще раньше.

Как-то, в самой ранней юности, он крутил ручку коротковолнового радиоприемника в поисках джаза и на свистящей глушилками безымянной волне услышал окончание фразы «…и толстый Барселона на ударных». Это глушилки и фантазия молодого неофита из Десятинного переулка превратили ударника Денни Барселону, выступавшего с Армстронгом в начале шестидесятых в толстяка. «Толстым Барселоной» он потом насмешил джазменов из ресторана «Лейпциг», — устроившись однажды за барабанами, постучав палочками и громко объявив: «И толстый Барселона на ударных». Так, благодаря джазу он стал Толстым Барселоной. А потом, лет пять спустя, опять же из-за джаза, его отправили в армию, и вот оттуда Толстый Барселона вернулся убежденным анархистом. Ничто так явно не свидетельствовало о беспомощности и бесполезности тотального контроля, как Советская армия середины восьмидесятых. Прийти к анархистам оказалась куда проще, чем уйти от них. Нет, Барселону никто не удерживал, не грозил взорвать и не пугал его ночными звонками. Тяжело и грустно признавать ошибкой свои юношеские идеалы. Особенно если на смену им не приходит уже ничего.

Игроки по очереди продолжают делать ходы до тех пор, пока либо один из них не соберет выигрышную комбинацию (маджонг), либо в стене не останется 14 костей без учета свободных.

Правила игры. Раздел «Игра».

Женя проснулся от того, что машина стояла. Было тихо и сумрачно. Он выбрался на шоссе под низкое серо-каракулевое небо. По противоположной стороне дороги, до самого горизонта, тянулась череда мелких, наскоро и из чего попало сколоченных времянок, в которых открыли магазинчики и кафе.

Осмотревшись, Женя почувствовал, что уже видел все это: унылое небо, дорогу, уходящую в туманную дымку, далекие леса и ряды торговых палаток. Все это снилось ему совсем недавно. Женя отчетливо и ясно вспомнил сон. Не было никаких сомнений, что он попал в те самые места, настолько все было удивительно похоже. Не совпадала лишь одна деталь: во сне он ехал не в автомобиле, во сне он ехал верхом. Неожиданно за этим сном в его памяти начала подниматься череда других, разных, но похожих. Это были сны о другой жизни, которой будто бы он жил в этих местах, жизни странной и необычной.

От ближайшего кафе с тарелками и стаканами возвращались водитель и попутчик. Женя отвлекся, он попытался вспомнить, как зовут попутчика, но имени его вспомнить не смог. Он точно знал, что утром они знакомились, но имя этого немолодого человека напрочь исчезло из его памяти.

— Мы решили, что пора позавтракать, — сказал тот, ставя пластиковые емкости на капот машины. — Лапша и чай. Мясо я брать у них не рискнул.

— Спасибо, — обрадовался Женя, — это очень кстати. — А то из-за смены времени я никак не могу проснуться. У нас сейчас часов семь, наверное, не больше.

— Но вы, по крайней мере, выспались, а я ни в самолете, ни в машине даже задремать не смог. И, кроме того, в Киеве на час раньше, чем в Москве, так что мое положение еще печальнее.

— Так вы тоже из Киева едете?! — обрадовался Женя. — А я смотрю: лицо вроде знакомое.

Наверняка где-то вас видел. Надо же, вот так, здесь, посреди степи!.. Кстати, где мы сейчас? И когда будем на границе? А то я все проспал.

— До границы еще минут двадцать, если верить нашему ямщику. Думаю, так оно примерно и есть. Чем ближе Казахстан, тем он живее становится. Поначалу что-то совсем грустное тянул, а сейчас вроде взбодрился. А что лицо знакомое, так Киев — город маленький, наверняка мы когда-то встречались. У меня, простите, память никудышняя стала в последнее время, как, вы сказали, вас зовут?

— Женя. Евгений Львов.

— А-а, — брови собеседника удивленно дернулись. — Так вы журналист, верно? Я что-то слышал о вас. Уж простите, не помню, где и когда, но точно слышал. Или читал. Меня Константин Рудоль фович зовут.

Они еще раз обменялись рукопожатием и рассмеялись.

— Ну, что? Едем?

— Да, — согласился Регаме, — пора.

Мелькнули ряды развалюх по обочинам дороги, и они оказались среди полей, изредка рассекаемых защитными лесополосами. Жене снова вспомнился недавний сон. Это, несомненно, было здесь: он ехал верхом, пахло снегом, морозом и кто-то рядом глухо ныл степную песню.

— Так вы наладчик линий по разливу пива? — спросил Женя попутчика немного погодя. — С Чабловым работаете?