Привязанность - Ринат Валиуллин

– Есть одна, сейчас покажу, – нашел я на экране ее фото.

– Она же замужем! – мяукнул Том.

– Откуда ты знаешь?

– Ухоженная, – посмотрел неодобрительно на мою шевелюру. – Я понимаю, что связи с замужними женщинами имеют свои преимущества и считаются предпочтительней. При условии, что с совестью договор подписан.

– Я встречаюсь с ней по любви.

– Давно?

– Уже несколько дней.

– Где?

– В Интернете.

– А-а.

– Никто никому не должен. Никто не должен никого делать счастливым, целую вечность.

– Да. Это большая проблема семейных, – многозначительно поднял хвост Том. – Короче, ты влюблен?

– Да. Пожалуй!

– Пожалуй, я тебе расскажу одну свою историю, когда одним жарким летом я несколько дней перекрикивался с одной дамой в ночи, она жила в доме напротив, и все было на мази. Почти что договорились о встрече, я уже фантазировал, как это будет и где. Вот здесь мне, дураку, придержать бы коня, наступать помедленней.

– А что случилось? – оторвался я от экрана.

– Супруги – одна сатана, вся эта перекличка велась ее мужем.

* * *

Без души – разве это мечта, это же чистой воды мещанство. Он был чужой, далекий, будто член пришел телеграммой срочной, остротой, которая ломилась в дверь моей страсти, с текстом – я тебя больше не люблю, но все еще хочу. Только я уже от этого столба отвязалась. Даже секс этот был уже не моим, чужим, я открыла почтальону, почерк был уже чужой, текст канцелярский, кровать стала местом пыток, от которых я должна была получить удовольствие, я – станком по производству секса.

На секунду мне захотелось оставить тебя у себя на чай, на вино, насовсем. Мгновенное чувство, минутная слабость, часовой завод, отсутствие месячных, негодная жизнь. Мне хотелось материться стихами: «Нет уж, хватит, слезайте, кончилась ваша власть». Но где там. Суке положено быть послушной. Самолюбие в позе.

«Поза не имеет значения, только угол, загонишь себя в такой, и пиши пропало, ходи угловатым, запаренным, продуктом парникового эффекта». – Шарлю показалось это до боли знакомым. Он почувствовал, как сейчас на носу у Мухи выступил конденсат. Она завелась, и запахло псиной.

– Мы же любили когда-то друг друга, Шарик?

«Любовь – она приходила и уходила, будто на работу, может, мы для нее и были той самой работой, а она делала из нас, как из заготовок, нечто прекрасное, уникальное, чем могла бы после гордиться. Как и всякие заготовки, не без сучков, да, теплый режим поддерживать было трудно». – Шарик увидел глаза Мухи, в них один только вопрос: «Чувствуешь ли ты то, что я чувствую?»

И опять эти строчки из писем: его слова прикасались, как ладони. Они трогали: гладили и возбуждали. Оказывается, у теплых слов тоже есть кожа.

«Нет, Муха, уже не чувствую. Чувства сдулись, хотя были, я точно помню, я всегда искал золотую середину между любовью и влюбленностью, между пьянством и трезвостью, между преступлением и наказанием». – Я снова вспомнил мраморного Достоевского. Красные гвоздики на его коленях, как угли, которые никогда не погаснут, как капли крови от харакири, сделанное его пером литературе. Теперь весь мир сострадает, точнее сказать, только учится сострадать по Достоевскому.

«Что во внутреннем мире?»

«Пообедал недавно, теперь вот вожу язык по зубам, в одном из них застряло мясо. Может быть, у тебя, Муха, я застрял так же, так надо выковырять, чтобы не сидел, не мешал, чтобы не разлагался. Прошлое – тлен. А ты до сих пор привязана. Правда, повод немного длиннее обычного, он может сматываться по мере твоих гормональных скачков. И это даже не зависит от того, насколько я далеко, насколько я давно. Поводок – личное дело того, кто привязан. А ты привязана к детям, к мужу, к вещам, к себе, трехразовой еде, к дому, к плите, к телевизору, к родителям, даже к небу, к погоде, к работе, к Александрийскому столпу. Я нет, я отвязался, и только поводок еще волочится за мной».

* * *

– Ты что будешь пить? – вынюхивала Муха.

– Мне все равно, только не молоко, – разглядывал я ее собачье жилище.

– Чай?

– У нас к чаю есть что-нибудь?

– Да. Чашки.

– Это все?

– Есть и покрепче, – пододвинула она мне носом свою миску.

– Что это? – сунул я свой нос в чужую посуду.

– Пей, не отравишься. Это домашнее.

– Это для тебя оно домашнее, потому что ты у себя дома, – вылакал я половину жидкости. – А когда у вас старт намечен?

– На конец месяца, если все будет идти по плану. Что-то не клеится у нас со Стрелкой. Она же из породистых, нос задирает. Хотя и носа-то у нее совсем нет, даже не представляю, как живут мопсы без носа. Нос для собаки – что рука для человека, – шмыгнула она своим мощным шнобелем.

«Да, нос у тебя что надо! Как только Бобику удавалось с тобой без травм целоваться – ума не приложу. Может, от этого и сбёг», – подумал Шарик про себя и добавил вслух:

– Мне кажется, что я знаю эту Стрелку. Это Герда из соседнего двора, однажды она пыталась уйти из дома, после того как ее хозяин побил, – вспомнил я тот день, тот прекрасный носик. «Вот бабы, вечно ищут недостатки в чужом совершенстве».

– Ясно, что она по блату в эту космическую программу втиснулась, – налила еще домашнего Муха.

– Думаешь, связи? – почувствовал я его теплые приливы.

– Джульбарса знаешь? Так вот он ее любит время от времени, прямо с тренировок забирает. Солидный пес, чем она его купила, стерва? – разгорячилась Муха и забегала вокруг Шарика, словно тот знал, чем хороши стервы.

– Знаю… В конечном итоге всех тяготит богатство, особенно чужое, – лениво наблюдал он за остервенением молодой женщины.

– У тебя-то как? В отпуск летом собираешься? – Муха вытащила из кастрюли с бульоном огромную говяжью кость. Мясо аппетитно держалось за косточку. Видно было, что Шарику очень хочется разомкнуть эти объятия своими зубами: предательская слюна сдала его с потрохами, которая, словно паутина, потянулась всем своим желанием к полу. Однако Шарик был начеку, он вовремя прервал ее полет, сверкнув языком и лязгнув зубами.

– Не знаю, я же только работать начал. Хочу перевестись в отдел по борьбе с наркотиками. Там работа почище, и морду взрывом не оторвет, если что, – оторвал он кусок мяса от голяшки.

– Правильно, риск хорош, только когда ничем не рискуешь, – вылизала последние капли домашнего пьяная Муха и подлетела совсем близко к уху гостя. – Еще будешь?

– А есть? – тщательно пережевывая говядину, спросил Шарик.

– Обижаешь, – уже выкатывала на стол новую емкость Муха, игриво повизгивая в ритме собачьего вальса.

– Ты тоже любишь классику? – снова закрыл тот глаза.