Земля Сахария - Мигель Коссио Вудворд

Теперь наконец можно свободно передвигаться, ходить, останавливаться на углу, разговаривать, собираться. Действовать, держать высоко голову, повернуть резко на другой курс. Но главное в том, что изменилась перспектива, взгляд, точка зрения. Дарио двадцать один год. Другими глазами смотрит он теперь в свое старое зеркало с трещиной. Приглаживает непокорные блестящие черные волосы, разглядывает свое смуглое лицо с толстыми губами, широким носом и глубоко запавшими сверкающими глазами. Намыливает худые щеки, проводит бритвой по едва наметившемуся пушку — тень совершеннолетия. Дарио чувствует — все вокруг стало другим.

Конечно, комната не изменилась, то же зловоние из уборной, тот же дырявый рукомойник и таз под ним, тот же августовский день и голос Верены, крестной матери, зовущей Дарио завтракать; та же столовая с окном в потолке, распахнутым в небо. Но Дарио иначе смотрит на мир. Появилась надежда, уверенность. Жизнь можно переделать, мы будем свободны; надо только действовать, работать, свершать. Революция сотрясает землю, а революцию делаем мы, такие, как ты, Дарио. Ты вынес все — жизнь в этой комнате, безнадежный взгляд в зеркало, безвыходность — «мне все равно»; тоску, вполне ощутимую, да, да, буквально на ощупь. Вот ты растешь, тебе исполнилось столько-то лет, и… нет будущего, нет пути. Ты один, и всё против тебя — эта прогнившая лестница, соседи, приятели, прохожие, шагающие по улице, покорно понурив головы, веселые дома, завораживающие кинокартины, телепрограммы-боевики… Ты один против всей мерзости мира, против войны, холодной, горячей, теплой, открытой, скрытой, прикрытой. «Сегодня мы не даем ссуды, приходите завтра», — отвечают тебе. Ты печатаешь объявление в газете: «Молодой студент ищет работы в конторе», а тем временем электричество срезали за неуплату… Ну что ж! Коли так, будь что будет! И ты запеваешь беспечно: «Меня зовут ленивым негритенком, уж очень я работать не люблю!» Припадки безволия, праздность, пустая голова — болезнь? То ли тоска, то ли что-то большее или меньшее, чем тоска, кто его знает, только тошно, наверное, нервы, депрессия или как там еще называется, некоммуникабельность, а может, хуже, тяжелее, глубже, что-то низкое, раздирающее… Бывает и проще — горло болит, зуб надо вырвать, грыжа, физически ощутимые страдания, а аспирина нет, нет и микстуры от кашля — в час по чайной ложке, нет даже ложки, да, да — обыкновенной ложки тоже нет! Больные в Льега, в Пон, в Куэва дель Умо, больные в порталах Сентро Астуриано, в домишках, в многоквартирных домах — целый город без дверей, без окон, без одеял, без кроватей… Но ты, Дарио (и другие такие, как ты), ты не болен, ты живешь, если только это можно назвать жизнью. Ты почти взрослый мужчина, но неполноценный, изуродованный, недоразвитый умственно и физически: узкие плечи, больной желудок, тощие руки и ноги, низкий рост, малый вес, ни то ни се, жалкий, обманутый, униженный, без будущего, ползучая пародия на род человеческий. Словно мы, такие, как ты, Дарио, существуем где-то до человека, ниже его, мы какие-то обезьяны, мы движемся как куклы, живем как во сне…

И вот ты пережил все это, Дарио, ты выдержал одиночное заключение в многоквартирном доме старой Гаваны, и теперь тебе хорошо. Ты надеваешь голубой галстук, старательно вывязываешь узел, вкалываешь булавку и улыбаешься в зеркало; причесываешься, внимательно рассматриваешь свою стрижку и чувствуешь себя молодым, веселым… «В конце концов, мне всего только двадцать один год…» И Дарио, посвистывая, спускается в столовую…

Без десяти семь. Дарио уселся на скамейке в Центральном парке, подозвал чистильщика и вытянул ноги. Мальчик принялся чистить его новые туфли. От щетки и бархатной тряпочки шел запах сапожного крема и краски. Дарио вспомнил, как без конца перекрашивал свои старые белые мокасины в зависимости от времени года. Мальчик-чистильщик носит на спине деревянный ящик, бродит по парку с криком «Почистим, почистим!» Революция еще только начинается, подумал Дарио, мы боремся и за то, чтобы не было нищеты, чтоб маленький чистильщик не стоял в пыли на коленях ради нескольких сентаво. На дремлющих деревьях звенели, перекликаясь, сотни птиц. Дарио, казалось, впервые услышал эту странную симфонию: птичий щебет, гудки машин, крики продавцов газет, радио. Впереди — радостный вечер, сегодня день рождения Дарио, и у него наконец-то есть немного денег. Можно пригласить Марту посмотреть «Семь чудес света», где Гарри Купер играет ковбоя, или даже в «Ночь и день», где поет Селесте Мендоса. Они будут танцевать всю ночь, счастливые, молодые, любящие друг друга и Революцию, которая открыла им дорогу в жизнь.

Чистильщик дернул Дарио за штанину — работа окончена. «Блестят, — сказал он, — во как блестят, доктор». Дарио загляделся на сверкающие туфли. Сунул руку в карман, дал мальчику песету и зашагал, все еще завороженный лаковым блеском. Обувь Инхельмо, символ элегантности. Дарио заплатил за туфли первые восемнадцать песо, заработанные в этом году. Верена твердила, что молодой человек, имеющий работу, вполне заслуживает пары хороших туфель. Она сама отправилась вместе с Дарио на Мансана де Гомес, заставляла его примерять то одну, то другую пару, даже не справляясь предварительно о цене, и наконец убедила купить эти изящные туфли отечественного производства. Но, по правде говоря, в сапогах Дарио чувствует себя лучше, они шире, мягче, к узкой, удлиненной колодке новых туфель привыкнуть довольно трудно. Как ни старается Дарио идти не спеша, ступать осторожно, туфли жмут, и весьма ощутимо. У Педро Поляка были туфли с металлическими подковками на каблуках, когда он шел, слышно было за версту, словно лошадь скачет. Но и Педро далеко до Дарио. Туфель Инхельмо не носил, кажется, еще ни один человек из нашего квартала.

Дарио поднял голову, огляделся. На скамейках несколько человек читали «Пренса Либре»: «С 1 августа плата за электричество снижается на тридцать процентов». Кое-кто курил, пуская кольца дыма, некоторые свистели вслед продавщицам в белых платьях; они шли, усталые — легко ли восемь часов простоять на ногах, заворачивая в подарочную бумагу рубашки, галстуки, простыни или форму для учеников частных колледжей. Старики сидели на плетеных стульях, беседовали о погоде, о том, что настали наконец хорошие времена, ждали оркестра — послушать Ла Байамеса пли танцевальные мелодии Родриго Пратса. «Жизнь стала совсем другая, веселее гораздо, а вот когда нам было по двадцать лет — не то…» Дарио подошел к группе людей, оживленно о чем-то споривших. Они толпились вокруг плотного мулата с черными баками и узенькой полоской усов над пухлыми губами и говорили все одновременно. Такие группы возникали внезапно, люди толковали о том, что было и что будет…