Карманный атлас женщин - Сильвия Хутник

А пани Мария знала свое и чем становилась старше, тем более ей это становилось очевидным. Когда она, восьмидесятидвухлетняя старушка, сидела в очереди в поликлинике, то была уверена, что сама убила свою мать, и эта уверенность в определенном смысле успокаивала ее.

Но ведь в поликлинике не скажешь такое. Когда в рассказах стариков приходит черед вспомнить ушедших из жизни, пани Мария, естественно, говорит, что ее родители погибли на войне. Но уточняет, что их засыпало в подвале, пока она ходила за едой. Этот рассказ у нее накатан, она повторяет его уже много лет. Сразу после освобождения кто-то спросил ее о родных. Дальние родственники погибли, самые близкие тоже. Осталась одна. Кажется, есть у нее тетка в Шидловце, но ее адреса Мария не знает. Эта часть ее рассказа, в общем, правдива, если не считать, что тетя — это дядя, а он, само собой, — еврей, так что лучше не вдаваться в подробности.

Она помнит, как убивала немцев. Но не смогла бы ответить на вопрос, изменило ли это хоть что-нибудь в ее жизни. Это не сопровождалось никакими чувствами. Ничем. Зато говорить об убийстве собственной матери она бы не согласилась. Если бы рассказала, сама себе подписала бы приговор. Нет, здесь речь не о прокуратуре или тюрьме. О ней самой. Если бы она громко призналась в своем злодеянии, то ей ничего бы не оставалось, кроме как наложить на себя руки. Тут никаких сомнений не было. А убить самое себя не входило в ее планы. Во время эвакуации по канализационной сети она дала себе обет свято хранить свою жизнь. Объявить смерти личную войну.

Поэтому-то восьмидесятидвухлетняя пани Мария спит с ножом под подушкой. Пусть только костлявая посмеет подойти к ней. Пожалеет.

Смерти ожидает пани Мария и когда дежурит у окна. Она — Мадонна Подоконника. Она — баба на подушках, разложенных в оконном проеме. Она ведет наблюдение из своей башни на последнем этаже старого дома по Опачевской улице. Типичная картина польских улиц: люди, опершись о подоконник, смотрят на улицу. Химеры, стерегущие мир.

Охранительницы, хозяйки двора, хозяйки космоса. Лишенные незаурядных и будоражащих воображение переживаний, они высматривают их у других людей. Любопытные и бессовестные бабы. Подслушивающие и подглядывающие за всеми вокруг. Никто не понимает этой нездоровой потребности интересоваться жизнью других. Ясно, что с подглядыванием неразрывно комментирование или советы. Контроль. Все в пакете. А бабы без тени смущения продолжают бдеть. Устраиваются с самого утра на подушках, удобно располагая свои пышные бюсты. Пусть и они поглазеют.

В особенности одинокие — эти относятся к своим оконным бдениям как к дежурству на пункте охраны. Ставят будильник, чтобы не проспать выход соседей на работу. Заспанные, еще не пришедшие в себя, люди спешат на трамвай и автобус. За ними неотрывно следят глаза, прячущиеся за занавесочками и цветочными горшками. Иногда рядом укладываются кошки, едва помещаясь между локтем хозяйки и оконной рамой. Но люди на улице уже не те, что прежде. Вечно торопятся и быстро уезжают на машинах. Не успеет баба разглядеть, кто это, а человек уже исчез и появится только около восьми вечера. Да, у пани Марии остается все меньше объектов для наблюдения. Единственная радость — ошивающиеся около базара бомжи. Их время уже многие годы течет размеренно. Они никуда не спешат, они медленно и торжественно выполняют свою общественно полезную функцию. Копаются в помойке, достают банку, минуту смотрят на нее, отработанным движением ставят на тротуар и притаптывают ногой. Бросают в сумку на колесиках и тащатся дальше. Бывает, поругаются, а бывает, и подерутся.

Как-то раз под самым окном пани Марии пьяный бомж с соседкой вели такой вот диалог:

— Попрошу не выражаться, мне это на нервы действует!

— А ты, пани, знаешь что, ты, пани, просрись, вот нервы у тебя и пройдут.

Соседка — в крик, бомж — в смех. А еще пани Мария видела одного такого нищего, Камергер его зовут, который поцапался с другим помоечным ныряльщиком. И, видно, ссора дошла до последнего предела, потому что Камергер отцепил свою деревянную ногу и стал ею охаживать оппонента. Что люди себе позволяют, как себя ведут. Пани Мария неодобрительно качает головой и продолжает наблюдение. Иногда на современные картины наплывают воспоминания, и тогда два мира и две временные линии соединяются и проникают друг в друга. Улица Опачевская принимает нагромождение событий и терпеливо помогает отделить прошлое от настоящего. Пани Марии самой этого не сделать — слишком слаба.

А раз, было, видела она из окна трагедию, из-за которой дом на Опачевской попал в заголовки новостей. Мужик с третьего этажа одним субботним утром осерчал на свою жену и решил ее зарезать. На защиту матери встала их семнадцатилетняя дочь, которая и приняла смертельный удар ножом в грудную клетку. Увидев, что он натворил, мужик побежал на крышу и хотел с нее спрыгнуть. Но успела подъехать полиция, вызванная одним из соседей, обеспокоенным скандалом. И убийца весь день просидел на крыше между спутниковыми антеннами и трубой. А когда пытался спрыгнуть, полиция ему через мегафон: не надо, мол, прыгать. Даже полицейскую переодели в одежду убитой дочери и вынесли из подъезда — показать, что она якобы выжила и что сейчас ее повезут в больницу. Ну а этот убийца на крыше совсем растерялся, потому что, как только он высовывался за край крыши, люди внизу начинали кричать: «Чего ждешь, сукин сын, прыгай, гад, убийца». И только ждали момента, чтобы растерзать его. На что полиция: «Всем разойтись, он не будет прыгать, он подумает о Боге». В семь вечера мужик слез, его связали и запихнули в «воронок». Потом пани Мария видела из окна и безмолвный черный марш протеста одноклассников убитой девочки. А несколько месяцев спустя еще один пьяница целый час простоял на парапете балкона с младенцем, даже пожарные не могли его снять. Вот такая веселая Охота.

Оконное дежурство — прямой путь к тахикардии и аритмии, потому что не всегда удается рассмотреть серо-бурые картинки. Можно и в телевизор попасть в роли возмущенной соседки со своим комментарием: «Пани редактор, у них приличная семья была, и только иногда на него что-то находило и он пил неделями, но о жене, о детях заботился, дети вежливые такие, всегда здороваются, и вообще что это ему в голову ударило, Матерь Божья, какая трагедия, и в нашем доме».

У Наседки на насесте-подоконнике нет проблем с самоидентификацией, потому что она ежедневно видит из окна одно и то же. Жизнь становится упорядоченной благодаря чуть ли не круглосуточным дежурствам. Если ничего не происходит во дворе, то всегда выручат тучи на небе. Они принимают самые причудливые формы. Надвигаются друг на друга, сталкиваются. Их не пробьет ни один бомбардировщик, не заволочет дым горящих домов и людей. Солнце просверливает дырки в облаках, ветер теребит листву, как на открытке. Спокойствие, тишина. Можно ждать смерти, выйти на битву с ней и умереть. Никто не возьмет меня в плен живой, думает пани Мария. Это одна из вынесенных из войны мудростей. Не тащиться второй раз в жизнь. Но эту мудрость она усвоила только со временем. Не соваться и не волноваться. Переждать.

От оконных бдений болят ноги. Надо сесть на стоящее рядом кресло. Ласковый плед накрывает ноги. Рядом холодный чай, заваренный в старом дюралексовом стакане. Одна ложечка сахара, вершина наслаждения. Где-то вдалеке первая программа польского радио передает новости, последний из серии звуковых сигналов обозначает полдень и соединяется со звуком трубы с Мариацкого костела.[36]Можно выйти за покупками, но, несмотря на самые благие намерения, они не займут больше двух часов. Однако ноги пани Марии успеют устать. Еще больше, чем во время вылазок на Муранов. После покупок надо еще доползти до своей квартиры наверху. Лифта, конечно, нет.