Камень во плоти - Корнелия Функе

Укуси Лиса Валианта в ответ на такие слова, лично он, Джекоб, нисколько бы не удивился, но она вообще не обратила на карлика внимания. Джекоб сразу заметил, что с ней что-то неладное: шерсть дыбом, на спине белые перья.

– Ты должен поговорить с братом, – бросила она, пока Джекоб привязывал карлика к ближайшему стволу.

– О чем?

Джекоб с беспокойством глянул на пещеру, где укрылся Уилл, но Лиса показала глазами в сторону лошадей. Там, в тени раскидистого бука, спала Клара. Рубашка на ней была разорвана, на шее следы крови.

– Они поссорились, – сказала Лиса. – Он уже не ведает, что творит!

Камень тебя обгоняет, Джекоб.

Он нашел брата в самом дальнем углу пещеры. Тот сидел, прислонившись спиной к скалистой стене.

Поменялись ролями, Джекоб. В прежние времена это он, провинившись, прятался в самом темном углу – у себя в комнате, в кладовке, в отцовском кабинете. «Джекоб? Где ты? Что ты опять натворил?» Всегда Джекоб. Только не Уилл. Уилл – никогда.

Глаза брата сверкнули в темноте, как золотые монеты.

– Что ты там Кларе наговорил?

Уилл глянул на свои пальцы и сжал руку в кулак.

– Уже не помню.

– Да неужели?

Уилл никогда не умел врать как следует.

– Ведь это ты захотел, чтобы мы ее взяли. Или этого ты тоже не помнишь?

Прекрати, Джекоб. Но у него болит плечо, и он устал вечно нянчиться со своим младшим братом.

– Сам справляйся! – заорал он на Уилла. – Привык рассчитывать, что я все за тебя делать буду!

Уилл медленно выпрямился. В его движениях чувствовалась теперь сила, да и времена, когда он был Джекобу едва по плечо, тоже давно миновали.

– Рассчитывать? На тебя? – переспросил он. – Да я от этого уже лет в пять отвык. Матери – той, к сожалению, больше времени понадобилось. И мне еще много лет по ночам пришлось слушать, как она плачет.

Братья.

Казалось, они снова в родительской квартире. В просторном коридоре среди пустующих комнат, с темным пятном на выцветших обоях, где когда-то висела фотография отца.

– С каких это пор имеет смысл рассчитывать на того, кого никогда нет? – В надтреснутом голосе Уилла будто позвякивали осколки битого стекла, и осколки были острые. – У тебя вообще с ним много общего. И не только внешне.

Он смотрел на Джекоба пристально, мысленно сравнивая его лицо с лицом отца.

– Не беспокойся, я справлюсь, – добавил он сухо. – В конце концов, это ведь моя кожа, не твоя. И я все еще здесь, верно? Делай, что собирался. Скачи от самого себя. Глотая собственный страх.

Тут до них донесся голос Валианта. Он уговаривал Лису вызволить его из серебряной цепи.

Уилл мотнул головой в его сторону:

– Это и есть проводник, о котором ты говорил?

– Да. – Джекоб заставил себя поднять глаза на этого незнакомца с лицом родного брата.

Уилл направился к выходу из пещеры и, щурясь от дневного света, прикрыл ладонью глаза.

– А о том, что Кларе сказал, я сожалею, – вымолвил он. – Я с ней поговорю.

И вышел на свет. А Джекоб стоял в темноте, словно боясь пораниться об осколки. Как будто Уилл разбил зеркало.

Давно настала ночь, но Темной Фее не спалось. Ночь слишком прекрасна, чтобы транжирить ее на сон. Но человекогоила она все равно видела. Она теперь грезила о нем во сне и наяву. Ее заклятие уже превратило почти всю его кожу в нефрит. Нефрит. Зеленый, как сама жизнь. Застывшее в камне течение жизни. Камень сердца, так его называют, – и рожден чарами той, у кого сердца нет. Он будет еще прекрасней в тысячу раз, когда нефрит покроет всю его кожу без остатка и он сделается тем, кем сейчас только обещает стать. Будущим в оболочке прошлого. Соединив в себе все, что таится в морщинистых складках времен. Все, о чем ведают только ее сны, а они говорят ей куда больше, чем любому гоилу или человеку, вероятно потому, что время вообще ничего не значит, если ты бессмертен.

Ей-то хотелось остаться в замке с замурованными окнами и там дождаться вестей от Хентцау. Но Кмен рвался обратно в горы, в родную каменную твердь, в свою подземную крепость. Его тянет вглубь точно так же, как ее – в ночное небо или к белым лилиям на водной глади, хоть она и силится внушить себе, что полноту жизни дарует только любовь.

В окне вагона она видела собственное отражение: белесый призрак в темном стекле, за которым быстро, слишком быстро мелькает проносящийся мимо мир. Кмен знает: она боится поездов. И ради нее велел украсить стены вагона мозаиками: рубиновые цветы, малахитовые листья, небо из лазурита, нефритовые холмы и мерцающая гладь озера из лунного камня. Если это не любовь, то что тогда?

Каменные картины были прекрасны, и всякий раз, когда ей становилось невмочь смотреть, как мелькают за окном поля и леса, будто навсегда распадаясь в пестрой свистопляске времен, она водила пальчиками по лепесткам каменных соцветий. Но грохот поезда болью отзывался в ушах, а заточение в этом скользком холодном металлическом пенале наполняло дрожью все ее хрупкое, эфемерное тело.

Да. Он ее любит. Но все равно женится на этой кукольной мордашке, человеческой принцессе с огромными глупыми глазищами. Даже своей хваленой красотой она только лилиям фей обязана. Амалия. И имя-то такое же бесцветное, как лицо. С каким удовольствием она бы ее убила. Ядовитый гребень или платье, которое вгрызется ей в тело, пока она будет вертеться перед своими золотыми зеркалами. Как она будет орать, сдирая его с себя вместе с клочьями кожи, столь ранимой и мягкой по сравнению с каменным панцирем жениха…

Фея прильнула лбом к холодному стеклу. И откуда в ней эта ревность? В конце концов, Кмен не впервые берет себе другую женщину. Любовь на всю жизнь – такого у гоилов не бывает. Да и вообще ни у кого не бывает… А уж у фей и подавно…

Темная Фея прекрасно знает все россказни про себя и своих сестер. Кто полюбит фею, тот впадает в безумие, и сердца нет у фей, как нет и отца с матерью. По крайней мере, насчет сердца все правда. Она прижала руку к груди. Сердца нет. Тогда откуда же любовь, что так ее мучит?

За окном проплывали мимо звезды, как цветы в черной ночной реке. Гоилы боятся воды, хотя водой созданы их пещеры, и ее неустанная капель наполняет их подземные города ласковым влажным говорком. Они боятся воды настолько, что море положило рубеж завоеваниям Кмена, вынудив его мечтать о полетах. Но крылья фея ему подарить не может, как и детей. Ведь она сама порождена водой, которой он так страшится, и все их слова, столь для них важные, – «сестра», «брат», «дочь», «сын» – не значат для нее ровным счетом ничего.

Детей, впрочем, ему и кукольная мордашка подарить не сможет – если только он не захочет зачать кусок живого мяса вообще без кожи, слепого уродца, каких иной раз рождают человеческие женщины от его солдат. «Да сколько раз тебе можно повторять? Она мне вообще не нужна, но мне нужен сейчас этот мирный договор». Он и сам верит каждому своему слову, но она-то знает его куда лучше. Да, ему нужен мирный договор, но еще больше он вожделеет к человеческой плоти, вот почему ему не терпится жениться на особи людского роду-племени. Жадное любопытство Кмена ко всему человеческому мало-помалу начинает ее страшить – как страшит оно и весь народ гоилов.