Загадочные исчезновения - Амброз Бирс

По каждому случаю произвели специальное дознание, в результате которого пришли к выводу, что Дэниел Бейкер наложил на себя руки в состоянии умопомрачения, а Сэмюэл Морриц был убит лицом или лицами, личность которых следствию не известна.

Эту историю в свое время поведал мне мой приятель, ныне покойный Бенсон Фоули из Сан-Франциско:

«Летом 1881 года я встретил человека по имени Джеймс Конвей. Сам он из города Франклин в штате Теннесси, а в Сан-Франциско его привели больные легкие, которые он надеялся у нас подлечить. Он привез мне рекомендательное письмо от Лоуренса Бартинга. В годы Гражданской войны мы с капитаном Бартингом сражались на стороне северян и потому хорошо я знал его. По завершении войны он обосновался во Франклине, где, насколько мне было известно, вскоре преуспел в качестве адвоката. Я всегда считал Бартинга истинным джентльменом, человеком по-настоящему честным и благородным, и потому та дружеская интонация, с какой он писал в своем письме о Конвее, была для меня лучшей рекомендацией этому человеку.

Однажды за обедом Конвей рассказал, что их с Бартингом связывает весьма необычная клятва: тот из них, кто умрет прежде, должен связаться со своим живым другом, причем таким образом, чтобы сомнений в том, что это знак «с того света», не оставалось. Выбор способа связи оставался за покойным. Последнее уточнение показалось мне мудрым. Кто, в самом деле, знает, что ждет нас «там»?

Через несколько дней после обеда, когда и состоялся разговор, в котором Конвей упомянул о договоренности, я встретил его на улице. Он медленно шел вниз по Монтгомери-стрит и был, судя по всему, погружен в глубокие размышления. Он приветствовал меня, холодно наклонив голову, и словно не заметил протянутую мной руку. Не скрою, я был удивлен и несколько задет его поведением. На следующий день я встретил его в холле Палас-отеля и, видя, что он намерен так же, как вчера, кивнуть мне и выйти вон, встал у него на пути. Поприветствовав его самым дружеским образом, я спросил напрямую, чем обязан такой внезапной к себе переменой. На мгновение он замешкался, но, вероятно, прочитав в моих глазах искреннее недоумение, ответил:

– Не думаю, мистер Фоули, что могу далее настаивать на продолжении нашей дружбы, поскольку с недавних пор мистер Бартинг, судя по всему, отказал мне в своей. Не могу, правда, понять, почему так случилось. Если он еще не сообщил вам причину, то, вероятно, скоро сделает это.

– Но мистер Бартинг ничего такого мне не писал, – ответил я.

– Ничего не писал? – изумленно переспросил Конвей. – Но он сейчас находится здесь, в Сан-Франциско. Я вчера встретил его. Минут за десять до вас. Я поздоровался с вами точно таким же образом, как и он со мной. Более того, сегодня я встретился с ним ровно час с четвертью тому назад. И вновь он едва кивнул мне и прошел мимо. Я никогда не забуду, как гостеприимно вы меня встретили. Но теперь, увы, до свидания или – если угодно – прощайте.

Случившееся вновь подтвердило мое мнение о мистере Конвее как о человеке высоких моральных качеств и весьма щепетильном.

Поскольку у меня нет тяги к театральным эффектам, я вам сразу скажу, что к тому времени Бартинга уже не было в живых. Он умер в Нэшвилле за четыре дня до нашего разговора. Я сообщил Конвею о смерти друга и показал письма, извещавшие об этом прискорбном событии. Он был так чистосердечно и глубоко поражен известием, что это полностью развеяло мои сомнения в его искренности.

– Поразительно, – произнес Конвей, подавив волнение. – Похоже, я все-таки обознался и принял за Бартинга совершенно другого человека. Потому он и ответил так холодно на приветствие совершенно незнакомого ему человека: просто кивнул и прошел мимо. Теперь-то я припоминаю, что у него не было усов, как у Бартинга.

– Безусловно, это был другой человек, – согласился я, и больше мы никогда не говорили на эту тему. Но в кармане у меня лежала фотография Бартинга. Вдова покойного вложила ее в письмо с извещением о смерти мужа. Фото было сделано за неделю до его смерти, и на нем он был без усов».

Лето 1896 года Уильям Холт, преуспевающий промышленник из Чикаго, провел в провинции – в маленьком городке в центральной части штата Нью-Йорк, название которого, к сожалению, не удержалось в памяти автора этих строк. У мистера Холта были, что называется, «нелады с супругой». Они расстались примерно за год до описываемых событий. Потому ли, что «нелады» эти объяснялись чем-то большим, нежели обычное несходство характеров, или потому, что Уильям Холт был просто человеком необщительным, тем не менее ясно, что он не страдал пороком излишней доверчивости и не считал необходимым раскрывать обстоятельства своей личной жизни. Все-таки случай, что произошел с ним тем летом и о котором речь пойдет ниже, стал известен со слов мистера Холта по крайней мере одному человеку. Он-то и поведал мне эту историю. Сейчас этот господин живет в Европе, и потому нет необходимости раскрывать его имя.

Однажды вечером, выйдя из дома своего брата, которого навещал, мистер Холт решил прогуляться в окрестностях городка. Вполне вероятно – в связи с событиями, о которых идет речь, любые предположения допустимы, – что сознание его полностью было поглощено размышлениями о семейных неурядицах и мысли сосредоточены на тех горестных изменениях, что перевернули его жизнь. Но какие бы думы ни одолевали этого человека, они настолько захватили его, что он не замечал ни течения времени, ни того, куда несут его ноги. Единственное, что смутно было доступно сознанию, – он давно миновал городскую черту и, блуждая в безлюдной местности, вышел на незнакомую дорогу. Сейчас Холт шел по ней, и она совершенно не напоминала ту, по которой он покинул город. Короче говоря, он заблудился.

Осознав наконец, что с ним произошло, Холт рассмеялся: центральную часть штата Нью-Йорк трудно назвать местностью, полной неожиданностей и опасностей, едва ли кто-нибудь мог здесь по-настоящему заблудиться. Он повернул обратно и пошел тем же путем, которым, как ему казалось, пришел. Но, не пройдя и десятка шагов, стал замечать, что постепенно пейзаж вокруг него принимал все более отчетливые очертания – светлело. Все было залито мягким, красным светом, и шел он откуда-то из-за спины: Холт видел свою тень, четко очерченную перед ним на дороге. «Всходит луна», – произнес он вслух. Но затем вспомнил, что поскольку сейчас фаза молодой луны, то всходить она никак не может и в это время должна быть невидима. Он остановился и повернулся кругом, пытаясь отыскать источник света, разгоравшегося все ярче. Тень повернулась следом и вновь очутилась на дороге перед ним. Свечение все также исходило откуда-то из-за спины. Он не понимал, что происходит, и это обескураживало. Вновь он повернулся, затем еще и еще, последовательно поворачиваясь к одной, другой, третей сторонам горизонта. Но всегда тень лежала перед ним, и всегда свет изливался откуда-то позади него, «ровный и кроваво-красный» – так он определил его оттенок.

Холт был удивлен – «ошеломлен», рассказывая, он употребил именно это слово, – но явно не утратил естественного интереса к непонятному явлению, свойственное любому просвещенному человеку. Для того чтобы хотя бы приблизительно определить интенсивность света, чья природа и причина так и не открылись ему, он вынул часы, гадая, сможет ли разглядеть цифры на циферблате. Они были легко различимы: часовая стрелка показывала двенадцатый час, минутная остановилась на пяти. 23 часа 25 минут – таково было точное время.