Другие люди - Сол Стейн

— Не пойдем.

Я явственно услышала комментарий пуэрториканки: «Сосунок».

Билл шагнул к кассе.

— Что вы сказали?

— Ничего, — пожала плечами пуэрториканка.

Я взяла Билла под руку и увлекла за собой.

— Пошли.

Какое-то время мы молчали. Потом он признался, что видел пару таких фильмов, но они его не впечатляли, ибо превращали секс во что-то механическое и безликое.

— Но они возбуждают, не так ли? — спросила я.

— Конечно, — кивнул Билл. — Но в то же время и производят отталкивающее впечатление, потому что все так грубо. Ты когда-нибудь загорала под ультрафиолетовой лампой?

Я не загорала.

— А мне приходилось. Совсем не так, как под солнцем. Ощущается неестественность. Как и в этих фильмах.

Я понимала двойственность переживаний Билла, когда некое явление вызывало у него два противоположных чувства, потому что зачастую сама мучилась тем же. Никто из моих знакомых не мог сравниться с Биллом. Надежный парень. Друг. Причем друг, неспособный на подвох. Я спросила, срывался ли он когда-либо, и он ответил, что старается держать себя в руках. Я рассказала ему о своей бессоннице, и он вытаращился на меня, словно я поведала ему о встрече с инопланетянином. Он всегда спал. Нельзя сказать, что я боюсь идеальных людей. Но отношусь к ним настороженно.

В конце концов мы вернулись к машине Билла. Приехали к моему дому, я пригласила его к себе выпить вина. По-моему, он уже собирался отказаться, но я привела главный довод: «Стоянка прямо у дома. В Нью-Йорке не принято упускать такой шанс, не правда ли?»

Наверху он повесил пиджак на стул. Я поставила на проигрыватель пластинку и принесла бутылку бургундского и два высоких стакана. Вино разлил Билл.

Я пыталась направлять наш разговор так, чтобы он рассказывал о себе, и наконец он выложил мне историю о том, как его ухаживания за девушкой, затянувшиеся на год, привели не к свадьбе, а к полному разрыву. Она отдала предпочтение другому, по словам Билла, злому и бездушному. Так, собственно, всегда и бывает, не правда ли?

Я спросила Билла, курил ли он когда-нибудь «травку»? Билл кивнул. У меня с губ едва не сорвалось: «Молодец». Так что я залезла в свой кисет и свернула «косячок». Никто из нас не курил, так что нам никак не удавалось вдохнуть дым полной грудью. Выглядело все это довольно комично. Ему, однако, нравилась наша неловкость. Я видела, что он расслабился, и чувствовала, что переход «косяка» из губ в губы ассоциируется у него с чем-то эротическим. Неожиданно извинился и нырнул в ванную. Когда он вышел оттуда, от него пахло зубной пастой. Я знала, что Билл скорее умрет, чем воспользуется чьей-то зубной щеткой. Чем же он чистил зубы, пальцем?

Когда я предложила свернуть второй «косячок», Билл пожелал оплатить его стоимость, но я послала его к черту.

— Забавно, — он отвернулся от меня, — до вина и «травки» я все гадал, а что ты могла увидеть в таком, как я, но теперь я очень доволен собой, — и попытался обнять меня.

— Нет, — отрезала я.

Он тут же убрал руки.

— Ты мне нравишься. Но не в этом смысле.

Он так напоминал побитую собаку, что мне хотелось погладить его по головке и поцеловать в лоб.

И «косячок» я ему не передала.

— Хватит, если тебе садиться за руль.

— Тогда я, пожалуй, поеду, — вздохнул добрый Билл.

— Пожалуй. Я прекрасно провела с тобой время.

— Спасибо за вино. И за… — он указал на «косяк», который я все еще держала в руке. И смылся.

Я чувствовала себя таким дерьмом. Что было бы ужасного, пусти я его в свою постель, француз истолковал бы все однозначно. Секс есть секс. А Билл? Наверное, нет.

На следующий день я лежала на кушетке доктора Коха, описывая в мельчайших подробностях вечер с Биллом. Слушая свой же рассказ, я казалась себе христианской мученицей. Я чувствовала, что еще чуть-чуть, и я открою в себе нечто важное. Доктор Кох прервал мое молчание вопросом: «О чем вы думаете?» — и я ответила, что рассказываю о вечере с Биллом, чтобы вызвать у Коха ревность.

Я слышала, как тикают часы в его кабинете.

Долго он молчал. Затем тяжело вздохнул.

— Вы чувствуете вину из-за только что сказанного вами?

Я не ответила.

— Вы не сделали ничего ужасного.

Я пришла сюда, чтобы разобраться в себе, а не за отпущением грехов. Говорить с ним мне не хотелось.

— О чем вы думаете? — настаивал он.

— Ни о чем, — солгала я. — Ни о чем, ни о чем.

До смерти Марты, почти все тридцать четыре года нашей совместной жизни, по субботам, если позволяла погода, мы вместе шли за покупками. В первые годы лишь смотрели на витрины, обсуждая со всей серьезностью, какое из двух кресел больше подойдет к моему кабинету, полностью осознавая при этом, что покупать придется какое-то третье, ибо у нас не было денег на покупку мебели, предназначенной лишь для того, чтобы я мог с удобствами посидеть после рабочего дня. Но после того как я расплатился с долгами за экзамены, дающие мне право заниматься врачебной практикой и связанными с переездом в новую страну, мои заработки, за вычетом расходов на еду и квартиру, мы тратили полностью, до последнего цента. Лишенные стольких радостей в прошлом, как мы могли откладывать деньги на будущее? Мы словно доказывали судьбе, что выдержали ее удары.

И, входя в магазин, чтобы купить не предмет первой необходимости, а то, что хочется, мы радовались как дети. Я помню день, когда я и Марта разошлись вовсю, мы чувствовали себя королями, купив наш первый, от стены до стены, ковер в гостиную и коридор, чтобы заменить прежние, протертые до дыр ногами нашего сына, Курта, и его друзей, наших друзей, нами и потоком уходящих и приходящих пациентов.

Я помню, какую мы испытали радость, приобретя электрическую соковыжималку, тогда еще не придумали замораживать сок. Апельсиновый сок я пил, как американцы пьют «кока-колу», и не мог без боли смотреть на Марту, разрезающую апельсин пополам, чтобы вручную отжать сок на стеклянной соковыжималке, купленной нами за двадцать пять центов в одном из магазинов Вулворта. И Курт, ему тогда было восемь, получил от нас роскошный подарок. Мы купили ему новое пальто и костюм для игры в хоккей, зная, что он сможет носить и первое, и второе лишь один сезон.

В те дни я не знал лучшего отдыха, чем эти субботние набеги на универмаги. Когда мы ходили по магазинам, я полностью забывал о пациентах. И лишь вернувшись домой, уставший и довольный, плюхнувшись в кресло, положив ноги на оттоманку, я начинал думать о Пациенте номер один, Хиггинсе, единственном, кто мог совершить убийство в жизни, а не в мыслях. Три раза в неделю, когда он укладывался на кушетку, я с содроганием ждал его первых слов, гадая, неужели свершилось, неужели он не смог сдержать безумного желания забить до смерти другое человеческое существо? Хиггинс. Мужчина крепкий, вспыльчивый, с кулаками-кувалдами, руководил фирмой грузовых перевозок. Слава Богу, он нашел проститутку с железной задницей, которая позволяла ему лупцевать себя. Я говорил Хиггинсу, что ему следует сэкономить деньги, которые он платил мне, и почаще видеться с этой проституткой. Когда задумываешься о миллионах людей, одиноких, с отклонениями в психике, за долгие сотни лет истории человечества стравливающих переполняющий их пар в обществе проституток, этих великих актрис, понявших суть этих отклонений задолго до Захер-Мазоха или Краффта-Эбинга, мы должны склонить перед ними голову. Возможно, проституция помогла человечеству куда больше, чем медицина, здесь, во всяком случае, малые ошибки гораздо реже приводили к смерти клиента, по сравнению с хирургией или неправильно назначенным лечением.