Грань - Михаил Щукин

Пережогин сделал несколько коротких, упругих шагов, и за его широкой спиной, как из-за угла, замаячил Шнырь.

– Берестов, ребятишек за такие шутки по попке бьют. – В черной лохматой бороде блеснули крепкие плитки зубов, голос стал негромким, вкрадчивым и поэтому особенно зловещим. – А ну, давай пушку, потом говорить будем.

Он снова коротко, упруго шагнул, спокойно вытянул вперед руку, раскрыв ладонь и готовясь принять в нее ложе карабина. Рука не вздрагивала. Шнырь, как тень, тоже сделал шаг за своим шефом, продолжая настороженно выглядывать из-за его широкой спины.

– Тормозни, Пережогин. – Степан поднял карабин с коленей. – А то пульну.

Едва выговорил и в ту же секунду с прежней, заполнившей его до отказа уверенностью удивился самому себе: а ведь выстрелит, потянет пальцем холодный спусковой крючок и в последний момент не вздернет ствол вверх. Его заперли, загнали в угол, хода назад нет, и остается два выхода – либо защищаться, либо опускаться на колени и подчиняться чужой воле. «Ведь живой же человек! Я что, дурею?!» – забился другой подспудный голос. Но уверенность осталась прежней. Пообитый снаружи ствол старого карабина, как и протянутая рука Пережогина с раскрытой ладонью, был неподвижен.

– Ты что, Берестов, охренел?! – Темные, широкие брови медленно поползли вверх, на высоком лбу пропечатались три глубокие, длинные морщины – все лицо Пережогина словно вытянулось в изумлении. – Отдай пушку! Ну! Кому сказал?!

Подался вперед, словно готовился легко и упруго подкинуть свое большое тело в коротком прыжке. Но ствол карабина был неподвижен. И Пережогин остался на месте, обмяк. Степан облегченно перевел дыхание, словно свалил с плеч тяжкий груз. «Неужели бы стрелил? – молча, с испугом спросил самого себя. – Неужели бы стрелил?» И самому себе не ответил.

Пережогин оставался на месте. Руки у него безвольно и непривычно висели вдоль тела. Шныря из-за его спины не было видно, только торчали на белом снегу черные, растоптанные валенки с большими, тупыми носками.

– Остынь, Пережогин, потолковать надо.

Тот упрямо мотнул головой, сжал кулаки, разжал и круто повернулся, отступив в сторону. Шнырь, оставшийся без прикрытия и увидевший, что ствол карабина направлен прямо на него, испуганно дернулся и задом попятился к избушке, уперся спиной в стену и опустился на корточки.

Пережогин стоял к Степану спиной и шарился в карманах, разыскивая курево. Нашел, закурил, ногой выковырнул из-под снега старую чурку, пристроил ее на попа, удобно сел и поднял голову. Спокойно заговорил, старательно и четко расставляя слова:

– Из-за говенной собаки, Берестов, ты себе хребет сломал. Мою спину, сколько живу, еще никто сзади не видел. Разумеешь? Не видел ник-то! Я тебя в порошок сотру! Вот так – фу! – и тебя нету!

Положив карабин на колени, Степан смотрел на говорившего Пережогина, на сигарету, исходившую сизым дымом в его крупных пальцах, смотрел на Шныря, прижавшегося к стене избушки и потерявшего дар речи, смотрел на пустую собачью конуру, на досках которой еще видны были рыжеватые волосины, смотрел на стоящие в отдалении островерхие, заснеженные сосны, смотрел и испытывал облегчение: жизнь теперь становилась понятней и проще.

– Больше чтоб ноги не было. Никакого суда не побоюсь – грохну…

Пережогин откинул назад голову и захохотал. Он хохотал искренне, захлебываясь собственным смехом, хлопал широкими ладонями по коленям, словно хотел пуститься вприсядку. Шнырь показал редкие зубы и тоже захихикал, мелко и дробно трясясь худым телом.

– Следующего раза… – сквозь смех выдавил Пережогин, – уже не будет… и тебя здесь тоже не будет…

– Ну, это мы еще посмотрим…

Степан вытянул начинающие мерзнуть ноги и стал шевелить пальцами, чтобы хоть как-то согреться. Пережогин заметил его движение, покачал головой и поднялся с чурки.

– Ладно, Берестов, ты нас пока тут карауль, а мы досыпать двинем. Пошли, Шнырь.

Они скрылись в избушке и крепко прихлопнули за собой дверь. Степан остался один. Так он просидел до тех пор, пока сверху не пробился низкий и плотный гул вертолета. Зависнув над самой поляной, раскачивая взбудораженным воздухом верхушки сосен, густо пылившие снегом, вертолет осторожно и мягко, как на цыпочки, присел на черные колеса. Пережогин и Шнырь торопливо грузили свой скарб. Вдруг Пережогин обернулся, что-то сказал Шнырю. Тот кивнул и побежал к избушке, которая стояла с настежь отхлобыстнутыми дверями. Выскочил оттуда с магнитофоном, забытым в спешке, виновато глянул на вертолет, суетливо дернул плечами и вдруг, огибая круг по поляне, подскочил к Степану, нагнулся и заглянул ему в лицо, так близко, что тот сморщился от гнилого запаха из его рта. Смотрел, словно навсегда прощался со Степаном и хотел его запомнить.

– Фрайер, ой, фрайер, нет, чо, тут заклинило, а?

Не дожидаясь ответа, побежал к вертолету и на бегу вздрагивал плечами, руками. Пережогин в сторону Степана даже не посмотрел, как будто того вовсе не существовало.

Вертолет поднялся и боком уплыл в сторону.

Прижимаясь лбом к холодному стеклу иллюминатора, Пережогин смотрел вниз на уплывающую избушку, на сизый, едва различимый дымок из ее трубы, вздрагивал, словно конь на морозе, и никак не мог осознать, что его выбросили из тайги. Случилось то, чего с ним никогда не случалось и не могло, считал он, случиться. Пережогин давно привык, что на любой земле, где он работал, ему все подчинено. Подчинено для того, чтобы он делал дело. И он его делал, выкладывая себя без остатка. Он знал упоение работой и жил им. Всего несколько дней назад стоял на вышке, сколоченной на скорую руку, и, не укрываясь от режущего ветра, бьющего по глазам, цепко оглядывал свое «хозяйство».

Толстая железная труба, туго спеленутая изоляцией, сверху обложенная еще досками, крепко закрученными проволокой, смирно и неподвижно лежала на левом берегу реки, похожая издали на огромную, прямо вытянутую гусеницу. Вдоль нее выстроились цыплячьего цвета трубоукладчики. Рассекая реку поперек, слегка парила ровная, широкая прорубь, и тянулись, провисая в воду, толстые, черные тросы, зацепленные другими концами за лебедку, установленную на берегу правом.

Широко расставив ноги, прижав ко рту красный мегафон, Пережогин еще раз глянул с вышки и, напрягаясь, возбужденно слыша, как его голос, прорезаясь сквозь подвывания ветра и гул моторов, катится над округой, закричал:

– Внимание! Всем приготовиться! Еще раз повторяю – по взмаху флажка! Начинаем!

Все, что было внизу, зависело сейчас от него, Пережогина, от его приказа. И он ощутил привычную радость, без которой уже не мог жить, радость властвования людьми, техникой, землей – все это подчинялось только ему одному, стоящему на вышке с флажком в руках. Передал указание по рации на правый берег и выпрямился. Скинул с головы лохматую шапку, рукавом полушубка судорожно вытер лоб. Ветер трепал и раскидывал черную бороду. Темные фигурки людей замерли, трубоукладчики дружно плюнули дымками и стали прибавлять обороты. Пережогин медленно поднял красный флажок, задержал его, чтобы все увидели, и резко, словно рубил невидимого противника саблей, кинул его вниз. Пошли!