Мемуары посланника - Карлис Озолс

В совете, данном в минуту откровенности Цюрупой, большим человеком, в его намеке я уловил еще более серьезное предупреждение. Его можно было сформулировать так: «Латвия снова может быть оккупирована советскими войсками, и вы скорее найдете семью, если уедете оттуда».

Ломоносов прислал мне бумагу, разрешающую свободный проезд по всей России и Сибири, за подписью самого Ленина. Поручились за меня Ломоносов и Цюрупа.

Я заколебался. Все-таки здравый смысл поборол чувство. Я понял, ехать в Сибирь не только бессмысленно, но и опасно. По моей просьбе Карахан и Цюрупа, каждый в отдельности, послали телеграммы своим ведомственным подчиненным относительно моей семьи. Мне оставалось только ждать результатов.

Мне прислуживала молодая женщина, которую звали Татьяной. Я ее подкармливал продуктами, вывезенными из Латвии, мало-помалу она стала разговорчивее. Заговорили мы как-то о Карахане, который производил впечатление интеллигентного человека и был молодым и красивым.

– А вы разве не видите, как перед обедом к особняку каждый день подъезжает шикарный лимузин и увозит молодую красавицу, артистку, одетую в прекрасные меха? Вечером ее привозят обратно. Это возлюбленная Карахана. Семью он бросил где-то в другой стране, забыл и про детей.

Через пять лет Карахан опять женился, у него была прекрасная жена и дети. Моя собеседница Татьяна Семеновна была очень толковым человеком, спокойной женщиной, происходила из вполне порядочной крестьянской семьи из той же местности, что и Чичерин. Поэтому и была принята на службу. Вот ее рассказ:

«В деревне мы хорошо жили. Отец не пьянствовал, как многие другие крестьяне, и кое-что скопил, сделал сбережения, был у нас хороший дом, необходимый живой и недвижимый инвентарь. Но что поделаешь, большевики объявили отца кулаком и стали преследовать. Как-то в воскресенье пришли к нам из соседней деревни полупьяные парни, ворвались, стали издеваться над отцом, избили его, потом раздели догола и в лютый мороз стали гонять по всей деревне. Когда отец совершенно изнемог, заперли его в какой-то сарай и сами ушли. Через несколько дней он скончался. От отчаяния бежала, попала в Москву и обо всем рассказала Чичерину. Он принял меня на службу и потребовал, чтобы дело о разгроме нашего дома было рассмотрено и виновники наказаны».

Рассказала она и о других подобных нападениях, всей душой горячо ненавидя большевиков.

Все время за мной следили двое приставленных агентов. Один из них теперь занимает должность консула в пограничном с Советской Россией государстве. Но тогда он был небольшим агентом-чекистом. По национальности латыш. Почему-то ему было очень неприятно признаться, что служит в ЧК, и уверял поэтому, что состоит при Комиссариате иностранных дел.

С этим лицом я ближе познакомился при следующих обстоятельствах. Жил он подо мной. Как-то прихожу к нему, стучу в дверь, никто не отворяет. Стучу снова, безрезультатно. Тогда уже я сам отворяю дверь и вижу, как на кровати, будто в предсмертных судорогах, мучается, весь скорчившись, мой «охранитель» Клявин, теперешний советский консул в Эстонии. Мне стало его жалко, я принялся расспрашивать, что с ним, он рассказал, как страдает от свирепого острейшего катара желудка.

– От недоедания, – объяснил он, – от отсутствия жиров.

Я тотчас поднялся к себе, принес ему сала и ветчины и просил принять это. Он решился, взял, но как-то неохотно, будто внутренне преодолевая себя. Должно быть, было неловко брать это приношение от меня. Мы стали встречаться чаще. Он рассказал, как трудно получать от крестьян продукты, поведал многое из своей жизни, о переживаниях и обстоятельствах, сделавших его революционером. Должен сказать, этот человек, пусть и озлобленный, произвел на меня довольно хорошее впечатление. Казалось, у него есть благие задатки, отзывчивое сердце, неплохой душевный настрой. Узнал я и его коллегу Б., человека совсем другого склада, злого, проклинавшего все и вся, капиталистов, буржуев. Особенно горячо он ненавидел члена нашей отбывшей делегации присяжного поверенного Фриденберга.

В своих наблюдениях я никогда не хотел допустить односторонности или предвзятости и старался объективно оценивать человека, хотя бы он состоял на службе даже в самом страшном застенке. В свои темные и мрачные углы жизнь иногда загоняет людей слепо и несправедливо, не стоит выносить приговоров огульно, судить людей скопом, окрашивать их душу и лица одной краской.

Для иностранцев Россия всегда была загадкой. Настоящим образом никто в Западной Европе ее не знал. В понимании европейцев она была смесью противоречий, феноменом, готовым чуть не каждую минуту поразить ошеломляющей неожиданностью, казалась то рабски покорной, то грозно бурлящей, то олицетворением загадочной славянской души. Революция, а затем Октябрьский переворот поразили всех размахом, формами, неистовством. Теперь, за годы Гражданской войны в Испании, мир кое-чему научился, обрел некий опыт, но тогда ужасы и потрясения гражданской войны освещали Россию зловещим светом. Загадочной была она прежде, теперь же стала еще и страшной.

И в самой России все было тоже страшно. Война шла на всех фронтах, по всей стране шагал смертоносный голод, перестали дымиться печи, замерли фабричные трубы. Замерзая в погребном холоде, люди работали в давно неотопленных помещениях, там замерзали даже чернила, чиновники и чиновницы не снимали перчаток. Дико и приговоренно голодали целые области, ослабленные организмы поедала повсеместная всероссийская вошь, людей в необычайном количестве косил сыпняк.

Все связи с внешним миром были прерваны. Особенно страстно их хотели возобновить русские беженцы, покинувшие Родину и проживавшие в изгнании. Поэтому и ко мне обращались с горячими мольбами бросить по приезде в Москву письмо в почтовый ящик, навести ту или другую справку, узнать, жив ли тот иди иной родственник. Конечно, такие обращения делались очень секретно, время было тяжелое, угрозы подстерегали на каждом шагу.

Из терещенского особняка хорошо были видны Москва-река и обе набережные. На улице лежала только что издохшая лошадь. Я решил посмотреть, что с ней будет. Через самое короткое время с нее сняли шкуру и вороны целыми стаями слетелись на падаль. Потом в наступивших потемках я увидел человека в лохмотьях, старавшегося отделить кусок мяса от туши, и мне стало невыносимо жутко. Долго еще лежала падаль на том месте, пока от нее не остались одни кости.

Тогда же в Москву приехал некий знаменитый англичанин. Его поместили в тот же особняк, где жил я. Дня через два он исчез. Трудно сказать, по каким соображениям, но со мной он был чрезвычайно скуп на слова, мы почти не разговаривали, даже за обедом, когда нам подавали суп с лошадиным мясом. Сейчас не помню, обедал ли он, но я не мог даже смотреть на это блюдо. Англичанину было лет пятьдесят, высокий, молчаливый. Вероятно, ему показалось подозрительным мое пребывание в том же особняке, ибо он не мог не знать, что за каждым иностранцем установлено наблюдение. Возможно, он и меня принимал за советского агента.