Последний пир - Джонатан Гримвуд

— Что ты! Мы друзья, она — моя сестра… Но имей в виду. — Шарлот достал из кармана два бокала зеленоватого стекла с тонюсенькими ножками — тоньше детского мизинца. — Обидишь ее — будем драться на мечах. Я владею мечом куда лучше и наверняка тебя убью. Как ни жаль.

Он наполнил бокалы вином, вручил мне один, а свой поднял.

— За наше здоровье! И за счастье Виржини.

Мне показалось, что мы, сами того не заметив, пришли к некоему важному соглашению. Однако отец Шарлота считал иначе. На следующий день он пригласил меня в свой кабинет, чтобы прояснить два момента. Первый — что он передо мной в неоплатном долгу, ведь я спас жизнь двум его дочерям. Он считает меня своим сыном и готов оказывать мне покровительство до конца жизни — если, конечно, я не навлеку позор на семью. Это был очень щедрый жест с его стороны, даже для 1734 года, когда герцогам уже не приходилось воевать за свои земли. Второй момент: на Виржини мне лучше даже не смотреть. Я еще слишком юн и не понимаю, как устроены женщины: из благодарности она наверняка решит, что любит меня. Герцог твердо верил, что я этим не воспользуюсь.

Наутро после ужина — столь же торжественного и церемонного, как и первый ужин в замке де Со, мы с Шарлотом уселись в ту самую золоченую карету, на которой в начале каникул покинули академию. Виржини не вышла меня провожать. Последний раз я видел ее за ужином, заплаканную и безмолвную. К еде она почти не притронулась и рано отпросилась к себе: герцог дал ей разрешение прежде, чем герцогиня успела отказать.

Первые пятьдесят миль нашего путешествия Шарлот молчал. Не от обиды или гнева, нет: ему было стыдно.

— Моя мать может быть очень упряма, — наконец произнес он. — Но я не сдамся и все равно буду приглашать тебя в гости.

— А она велела больше меня не звать? — упав духом, спросил я.

Он резко помотал головой. Еще несколько миль мы ехали в молчании.

— Пойми, — сказал он, когда наш экипаж подъехал к трактиру, — сестра моя тоже может быть упряма.

Нас накормили тушеной крольчатиной (я не стал говорить Шарлоту, что мясо почти наверняка кошачье) и напоили скверным вином, которое принесло мне куда больше радости, чем вчерашнее бордо. Шарлот ушел наверх с дочерью трактирщика и спустился лишь через час.

— Ну, как она? — спросил я.

— Ее блохи покусали. — Шарлот изобразил, как вгрызается в девичьи плечи и бедра.

— Но?.. — не унимался я, видя его веселую улыбку.

— Красавица! И на все готова. А дыни такие огромные, что аж прыгали, когда я ее объезжал.

Шарлот сделал вид, что объезжает строптивую лошадь, и при этом на него глазели человек десять, включая отца девушки.

Я предложил ему вернуться в карету.

— Ну, и сколько же ты заплатил красотке?

Если Шарлот не соврал, на эту сумму он мог бы купить весь постоялый двор. А уж девичьи ласки — на год вперед.

— Зря ты к ней не заглянул.

Я покачал головой и уселся рядом на кожаное сиденье. Возчик щелкнул кнутом, и наша тройка отъехала от таверны, звеня колокольцами и гремя копытами по мостовой.

— В чем дело? — спросил Шарлот.

Что-то в его голосе заставило меня помедлить с ответом. Я снова вспомнил предупреждение Виржини и почувствовал себя предателем оттого, что больше верил не собственному другу, а верил девчонке, которую едва знал. Однако не стоило говорить Шарлоту то, что вертелось у меня на языке: «Все равно у меня перед глазами было бы лицо твоей сестры». Я поднял голову: Шарлот выжидательно смотрел на меня.

— Я… люблю твою сестру.

Он вздохнул.

— О, боги!.. Я так и думал. Она, конечно, милая… хотя есть красавицы и повидней. Марго, к примеру, но вряд ли ты в нее влюбишься. Она коллекционирует мужские сердца, как мой отец охотничьи трофеи. Прошу тебя, объясни — только выбирай выражения, — за что ты ее полюбил?

За вкус — апельсиновой воды и мыла, соленого пота и мускуса — легкий аромат ломтика трюфеля в полной супнице. Конечно, я не мог сказать это Шарлоту, поэтому просто произнес:

— Полюбил — и все.

— Плохо дело. — Шарлот, видя, как я расстроен, ущипнул меня за руку. — Да не в этом смысле! Виржини из тебя будет веревки вить, если ей позволить. Одной любви ей недостаточно. Жером говорит, женщины — как лошади, только узду и признают.

— Шарлот…

Он спрятал лицо в ладонях.

— Бог ты мой, теперь тебя еще и оскорбляют любые слова в ее адрес!..

Хорошо, что вино успело сделать его лишь болтливым, а не обидчивым или агрессивным (я хорошо знал оба эти его состояния).

— Поверь, бедовая она девчонка… Конечно, и такую можно полюбить…

— Позволь задать тебе один вопрос.

Шарлот посмотрел на меня чересчур осоловело: похоже, он только притворялся пьяным.

— Спрашивай что хочешь! Я всегда могу отказать тебе в ответе.

— Почему ты не возражаешь?

Шарлот словно молча ждал продолжения, и мне пришлось заполнить тишину. Ведь как бы я ни боялся обидеть друга, мне нужен был ответ.

— Мы друзья, а она — твоя сестра, и это уже непросто, но я сейчас о другом. Виржини — маркиза, дочь герцога. И не какого-нибудь, а де Со. Я нищ как церковная мышь. Твоя мать явно против. Отец — почти наверняка. Так ты-то, почему не против ты?

— Ты мой друг. И ты спас ей жизнь.

Он ответил столь просто и искренне, что у меня на глазах выступили слезы.

— И насчет отца ты не прав, он как раз не возражает. Только мать — ее куда больше волнуют такие мелочи. Отец может позволить себе быть…

— Щедрым?

Ну, разумеется. Амори де Со был немыслимо богат, знатен, пользовался уважением Людовика X V. Больше того, поговаривали, что он пользовался уважением новой фаворитки юного короля, приходясь ей крестным отцом, опекуном и двоюродным братом в одном лице. Но Шарлот почему-то считал, что решение останется за матерью.

— А герцогиня может передумать?

— Мой отец может передумать за нее.

С этими словами Шарлот устроился в своем углу, закрыл глаза и почти сразу принялся похрапывать: должно быть, его утомила неожиданная серьезность разговора, не говоря уже о выпитом за ужином вине и победе над траченной блохами красоткой.

К вечеру мы прибыли в академию, во дворе которой нас встретили громкими аплодисментами. Утром полковник прочел письмо герцога всем ученикам. Если бы оно задело их самолюбие, этот поступок стал бы актом невиданной жестокости со стороны полковника, и мои оставшиеся дни в академии были бы омрачены. Но письмо всем понравилось: остальные теперь купались в лучах нашей славы, и мы слыли отныне настоящими героями.