Черный штрафбат - Андрей Орлов

— «Я больше не буду…» — передразнил его Ралдыгин. — Детский сад, в душу его. Что не будешь — Светку за косичку дергать? Какого хрена их нам на шею повесили? Смертную казнь в СССР уже отменили?

— Ага, отменят, держи карман, — буркнул Гурвич. — Они у нас лишь невиновных расстреливают. А тем, кто вышку заслужил по всем спортивным показателям, дают возможность исправиться и стать полноценными членами общества.

— Заткнись, — буркнул Зорин. В отношении рядового Гурвича это было самое популярное словцо в его лексиконе. Тот всегда на какое-то время замолкал и не обижался. — Ну что, господа полицаи, поведаем миру о ваших достижениях? Вы говорите, не смущайтесь, как дошли до жизни такой, все мы люди, может, и поймем.

Полицаи втянули головы в плечи. Разбитными парнями они определенно не были. Марусин был председателем сельского совета (на его счастье, беспартийным). Когда фашисты в сорок первом ворвались на мотоциклах в село, он смалодушничал, встретил их с поклоном. Настроение у фрицев было благодушное — наступление развивалось стремительнее, чем хотелось; поставили Марусина старостой, приказали сформировать отряд полицаев из «надежных» людей. Что вы, он не зверствовал… в его деревне благодаря исключительно его стараниям расстрелов почти не было (а кого там стрелять — ни евреев, ни коммунистов, ни красноармейцев…). Просто порядок поддерживал — ведь должен быть в стране какой-то порядок. Ну, бывало, скот реквизировали на нужды победоносной немецкой армии, самогоном баловались, девчат деревенских офицерам поставляли… А в сорок втором к нему пришли из партизанского отряда и, вместо того чтобы вздернуть в чулане, посоветовали и дальше выполнять обязанности старосты и при этом сотрудничать с командованием партизанского отряда. Он и сотрудничал — информацию о движениях колонн поставлял, раненых партизан прятал. Так что вину свою Марусин искупил еще до прихода советских войск, которым, кстати, очень обрадовался…

Демченко трудился художником в райкоме комсомола (за такие признания Липатов чуть в торец ему не двинул), но в душе недолюбливал Советскую власть за полное пренебрежение к судьбе отдельно взятого человека. Ну, не нравился ему коллективизм — когда все серое, общее и аморфное. Знал про аресты, лагеря, массовые расстрелы — когда приговоренные даже не догадывались, за что их расстреливали. Существовал тихой мышкой, рисовал в плакатах и стенгазетах то, что скажут. Вот и уцелел, когда в тридцать восьмом райком тряхнули. А как фашисты пришли в Белгород, сам явился в комендатуру, покаялся в «комсомольском прошлом», попросился на ответственный участок работы. О, нет, он никогда не участвовал в карательных акциях айнзатцкоманд СД, не якшался с подонками, подпольщиков не сдавал (Во свистит, — завистливо заметил Гурвич), он занимался исключительно охраной военных объектов и вел богобоязненный образ жизни. На фронте не бывал, в облавах на евреев не участвовал. И за два года службы в полиции окончательно разочаровался в политике Гитлера. Поэтому не побежал из Белгорода вместе с фашистами — ну, испугался, спрятался в подвале. Зато когда нашли его, сопротивления не оказывал, активно сотрудничал со следствием…

— Воевать достойно будете? — мрачно спросил Зорин.

Полицаи закивали — дескать, да, будем честно служить, биться до последней капли крови, смерть фашистским захватчикам и их приспешникам…

— Смотрите, мужики, — пригрозил он пальцем, — вы теперь на виду, если что — церемониться не буду. Имею право расстрелять вас по малейшему поводу.

Тут он загнул. Но полицаи побледнели.

— А я бы им патроны не давал, — размечтался Игумнов. — Постреляют нас ночью и ходу.

— Ладно, разберемся, — отрубил Зорин. — Все на равных правах — а в бою посмотрим, кто чего стоит. В общем, так, мужики, — он обозрел подобравшийся строй, — у всех у нас недостойное прошлое и туманное будущее. Забудем об этом — хотя бы на время. Все понимают, чем чреваты трусость в бою и невыполнение приказа. Поймите, парни, — он смягчил тон, — я не солдафон, мне ваши смерти не нужны, и посылать вас на верную гибель я не собираюсь. Сам хочу выжить. Если кто-то еще хочет, кроме меня, и при этом не уронить достоинство советского солдата, настоятельно рекомендую прислушиваться к приказам и думать головой, а не другими местами. Остаток дня — боевая подготовка. Если кто-то не умеет стрелять и работать прикладом — не стесняйтесь, говорите…

* * *

Ночью в палатке отделения в свете керосиновой лампы вспыхнула драка. Зорин страдал бессонницей в своем уголке, размышлял о том, что до работы прикладом в штрафных подразделениях как раз доходит редко — люди гибнут еще на подступах к позициям противника, — как палатку встряхнуло! У бывшего полицая Марусина имелось отвратительное свойство храпеть. Рядовой Халилов, потерявший надежду уснуть, набросил ему на физиономию портянку, стал ржать, когда храп прекратился. Марусин проснулся и, не разобравшись, двинул Халилова пяткой. Рядовой отлетел и уселся на физиономию спящему Фикусу. Урка разбираться не стал — стряхнул с себя Халилова, выхватил из воротника безопасную бритву, сжал ее между пальцами и мастерски метнул в Халилова. Попал в плечо, Халилов завизжал от боли, и пробудились все. Фикус колотил Халилова, Ковалевский — Фикуса. Рыщенко, решив, что Фикус по социальному статусу ему ближе, сбил с ног Ковалевского и стал охаживать его вещевым мешком. Игумнов в содружестве с Ралдыгиным навалились на Марусина — сделать предателю под шумок «темную», Демченко вступился за бывшего коллегу (по цеху предателей)… И в заключение уже никто не мог понять, кто кого лупит.

Зорин их растаскивал, шипел — поднимать стрельбу не хотелось. Зачем ему эти муторные разбирательства? Треснул Старикова, который бежал на помощь Ковалевскому, дал под дых Ралдыгину, отшвырнул Демченко, у которого оказался неплохой хватательный (да и куса-тельный) рефлекс.

— А ну отставить… — зашипел, вскидывая карабин.

Бойцы прекратили драку, растерянно уставились друг на друга. Кто в синяках, кто в крови, кто в разорванном исподнем.

— Отрепетировали рукопашную, — усмехнулся Гурвич и перевернулся на другой бок, — теперь и в бой не страшно.

— Так, я, кажется, кого-то предупреждал, — тоном, не предвещающим ничего хорошего, сказал Зорин. — Ну что ж, не обессудьте, мужики. Начальству стучать не буду, но своей властью разберусь. Кому-то, похоже, будет несладко…

Солдаты возмущенно загудели, стали вразнобой оправдываться, что-то объяснять, доказывать.

— Всем спать! — приказал Зорин. — А завтра вы у меня попляшете! Кто там был зачинщиком — Халилов? Готовься, Халилов. Да и остальные тоже…

«Поплясать» пришлось этой же ночью. Поспали минут сорок. Он проснулся от натужного воя танковых моторов. Распахнул глаза — первая мысль: немцы прорвались! Но нет, рев двигателей советских Т-34 от немецких танков он пока еще мог отличить. «Начинается что-то», — забралась в голову тревожная мысль. И снова рев — теперь уже нарастающий, мотоциклетный. К штабу роты подкатил тяжелый советский мотоцикл М-72. Прибыл гонец с донесением из штаба армии — только у них имелись новые тяжелые мотоциклы. Ну, все, кончилась спокойная жизнь…