Мон-Ревеш - Жорж Санд

Сначала она с насмешкой приняла комплименты своему наряду:

— Как, сударь, вы обращаете внимание на наши тряпки? А мне говорили, что вы человек серьезный.

— Кто меня так оклеветал?

— Но вы согласны, что как только начинаешь заниматься нарядами, теряешь всякое право на серьезность!

— Ничуть! Серьезность серьезности рознь, и о нарядах можно сказать то же самое. Видеть в предмете туалета лишь его стоимость и великолепие — мелко; но уметь выбрать ткань, сочетание цветов, гармонию — искусство, и я объявляю вам, что вы настоящая художница.

— Ваше одобрение должно мне льстить; романисты обязаны разбираться в этом, чтобы создавать типы. Ну, а какому характеру среди ваших персонажей вы приписали бы мой наряд? Какую душу разоблачили бы мои тряпки: причудливую или глубокую, мужественную или робкую?

— Пожалуй, в ней будет всего понемногу, пикантные контрасты и роковые загадки, за разгадку которых можно было бы отдать жизнь.

— Молчи! — шепнула Эвелина обратившейся к ней Натали. — Я слушаю признание в любви. Объяснитесь получше, — повернулась она к Тьерре, — и не заводите со мной слишком литературного разговора, я девушка деревенская. Скажите просто, что я такое, о чем я думаю.

— До этого дня вы ничего не любили.

— Неправда, я любила свою лошадь.

— Ага, вы согласны — только свою лошадь?

— О, моих родителей, мою семью — это естественно…

— А больше всего вы любите самое себя?

— Но вы, кажется, оскорбляете меня, а я предпочитаю комплименты, предупреждаю вас.

— Я вам их делать не буду. У вас может быть ужасная душа, отвратительный характер!

— Ты называешь это признанием в любви? — спросила Эвелину внимательно слушавшая их разговор Натали.

Эвелина расхохоталась и посмотрела Тьерре прямо в глаза.

— А я вас нахожу очаровательным; пожалуйста, продолжайте.

— Это вас забавляет? Так и должно быть. Вы знаете, что можете заставить людей страдать, и настрадаются они из-за вас немало.

— Кто же именно? Люди, достаточно безумные, чтобы полюбить меня?

— Или сказать вам об этом, — многозначительно улыбнувшись, ответил Тьерре.

— Признайся, улыбка у него хороша, — шепнула Эвелина Натали, в то время как Тьерре отвечал своему соседу слева.

— Ну вот ты и влюбилась! В глупца или в безнравственного человека! — пожала плечами Натали.

— Безнравственного? Если он влюбился в меня с первого взгляда, он относится к первой категории; если он влюбился в мою мачеху и пользуется мной как ширмой, он относится ко второй категории. Что ж, увидим!

К концу завтрака приехал Флавьен и, узнав, что все еще сидят за столом, прошел в гостиную через сад, полюбовался тем, как удачно Тьерре сумел поместить его подношение, и тихонько велел Крезу отнести подписанную им доверенность в рабочий кабинет Дютертра. Потом он пошел осматривать сады, не желая присутствовать, словно провинциал, при своем торжестве.

Торжество было полным. С одной стороны, очаровательный клавесин, на который так зарилась Эвелина, но оцененный по достоинству и Олимпией, с другой — сердечная и лестная для хозяина дома шутка с подписанной и скрепленной печатью доверенностью, которую секретарь Дютертра принес ему в гостиную. Молодому дворянину удалось показать себя в самом выгодном свете; впечатление еще усилилось, когда Крез, призванный по настоянию Тьерре, рассказал по-своему, как господин де Сож взялся угадать, что могло понравиться дамам из Пюи-Вердона.

Крез был сильно избалован, как все грумы, имеющие дело с добрыми людьми. Может быть, Эвелина чересчур принизила его, низведя до роли шута. Но он гордился этой ролью и со страшной дерзостью считал остроумным весь вздор, который он нес и который она заставляла его повторять. Поэтому он стал охотно распространяться о должности отгадчика, занятой им в Мон-Ревеше, не забыв упомянуть о полученном вознаграждении.

— О, ведь он человек из самого высшего общества, — иронически проронила о Флавьене Натали.

Олимпия попыталась затушевать дерзость, сказанную при Тьерре:

— Он — очень любезный человек. В любом обществе желание сделать людям приятное является добрым качеством.

— Это хороший сосед, вот такими я их люблю! — воскликнул Дютертр. — Доверие, иными словами — честь и прямодушие.

— Это очень милый господин, — сказала Малютка, — он понимает папу.

— Вот каковы мощь и обаяние богатства! — шепнул Тьерре Эвелине. — Если они в не вводят в соблазн, то по крайней мере очаровывают!

— Вы богаты, сударь? — спросила Эвелина с такой непринужденностью, что совсем смутила Тьерре.

— У меня ничего нет и, вероятно, никогда не будет, мадемуазель, — ответил он поспешно и высокомерно.

— Ну что ж, тем лучше! — необдуманно воскликнула Эвелина.

— Не будете ли вы так любезны объяснить мне, что значат ваши слова?

— Ах, вы же знаете, что я живая загадка, вы сами это сказали!

— Должен ли я попытаться разгадать сфинкса?

— Напрасно вы воображаете, что это вам быстро удастся!

Подали кофе и сигары. Госпожа Дютертр зажгла пахитоску и сделала вид, что курит, подавая пример гостям. Все мужчины воспользовались разрешением, и в то время как Олимпия украдкой покашливала, выпуская три колечка дыма, как этого требовали правила гостеприимства, Эвелина взяла толстую сигару и стала курить, как мальчишка, выпуская дым прямо в лицо Тьерре и почти не скрывая, что она пробует на нем воздействие своей эксцентричности. Он был неприятно удивлен и не постеснялся сказать ей, что находит это ужасным. Она тут же бросила сигару, позабавилась наивным смущением, охватившим его при этой неожиданной уступке, и пошла за другой сигарой, говоря:

— Вы правы, эта сигара была ужасной. Разве вы не курите?

— Конечно, курю, — сказал он и прикурил от той сигары, которую закурила Эвелина и фамильярно протянула ему. — Я только и делаю, что курю.

— Ну и напрасно!

— Почему?

— Ах, если я буду разъяснять вам все свои слова, когда же вы начнете угадывать мои мысли?

В это время господин Дютертр, проходя мимо Эвелины, улыбаясь взял у нее сигару, выбросил ее прочь, несмотря на протесты дочери, и оставил Эвелину продолжать беседу с Тьерре.

В то время как она невинно кокетничала с Тьерре, хотя это кокетство было для него довольно опасным, Натали, обидевшись, что никто не уделял ей особого внимания, сошла с крыльца, где все курили и болтали под защитой широкого навеса, сплетенного из пальмовых листьев, и углубилась в зеленую чащу деревьев. Погруженная в грустные размышления, она незаметно для себя вошла в английский сад и вдруг очутилась лицом к лицу с Флавьеном.