Мост - Иэн Бэнкс

Сутчье рыжывьё я такине на шол тока с бабами порозвльёкса ффигня напрастная патеря времени но зато я из бавилса от гадкой звирьюшки. Стех пор мине уже ни так визло и я инагда скутчал по иё балтавне но ни шипко если чесна. Ито сказать я жи вам ни калдун сутчий а прастой рубака.

Нет, нет, нет! Было еще хуже (это позже, это сейчас, когда за шторами — водянистая серость; когда слипшиеся губы, во рту гадко и трещит голова). То был я, я был там, вожделел тех увечных женщин, и они возбуждали меня, и я их насиловал. Что для варвара еще одна струйка крови на его мече, еще одна взятая силой полонянка? Но ведь этим варваром был я, и хотел этих женщин, которых сам же и сотворил; и я обладал ими. И вот моя душа, как нарыв гноем, заполняется отвращением. Господи боже, да лучше полная импотенция, чем похоть при виде увечий и насилие над беззащитными.

Я неуклюже поднимаюсь с постели. Болит голова, ноют кости, на коже — холодный пот, как прогорклое благовонное масло. Раздвигаю шторы.

Облака опустились, мост окутан серым, по крайней мере на этой высоте. Включаю лампу, газовый камин и телевизор.

Человек на больничной койке окружен медсестрами, они переворачивают его на живот. Бледное лицо его не выражает никаких эмоций, но я знаю, что незнакомцу больно. Я слышу собственный стон и выключаю телевизор. В груди — моей груди — ощущаю боль, она подчиняется лишь собственному ритму. Привязчивая, ноющая.

Я плетусь, как пьяница, в ванную. Здесь все белое и четкое, и ни одного окна, а значит, не виден туман, обволакивающий все снаружи. Можно закрыть дверь, включить еще несколько ламп и оказаться среди четких отражений и твердых поверхностей. Я пускаю воду в ванну и долго смотрю на свое лицо в зеркале. Вскоре мне кажется, будто опять все кругом темнеет, пропадает. Я вспоминаю, что глаза видят, только когда движутся; их сотрясают слабейшие вибрации, отчего «оживают» предметы, на которые устремлен взор. А если парализовать глазные мышцы или как-нибудь добиться, чтобы предмет двигался вместе с глазным яблоком, то картинка исчезнет…

Мне это известно. Я где-то когда-то этому учился. Но когда и где, не помню. Моя память — это затонувшая земля. Я гляжу с узкого утеса туда, где раньше простирались плодородные равнины и высились покатые холмы. А сейчас — лишь монотонная водная гладь и несколько островков; когда-то они были горами, а ныне — складки, созданные какими-то глубинными тектоническими подвижками разума.

Я встряхиваюсь — хочу выйти из слабого транса, но в результате лишь обнаруживаю, что отражение мое и впрямь исчезло. В ванну льется горячая вода, клубящийся пар конденсируется на холодной поверхности зеркала. Он-то и затмил, загородил, стер меня.

Я стильно одет, аккуратно причесан, хорошо позавтракал. Я узнаю — не без удивления, — что клиника доктора находится там же, где и вчера, и никто не отменил и не перенес на другой день назначенный мне прием. («Доброе утро, мистер Орр! Как приятно вас видеть! Да, разумеется, доктор здесь. Не желаете ли чашечку чая?») И вот я сижу в новой приемной, куда просторней, чем прежняя, и жду, когда господин целитель соблаговолит меня допросить.

За завтраком я решил лгать. Ведь если удалось придумать два сна, как-нибудь справлюсь и с остальными. Скажу врачу, что мне этой ночью ничего не снилось, и изложу сон, якобы увиденный вчера. Не к чему посвящать его в мой настоящий кошмар. Психоанализ психоанализом, но и про стыд забывать нельзя.

Доктор, как обычно, весь в сером, в глазницах мерцают осколки древней льдины. Он выжидающе глядит на меня.

— Так вот, — говорю, словно оправдываясь, — у меня было три сна или, точнее, один в трех частях.

Доктор Джойс кивает и что-то записывает.

— Мм… Хм-м… Продолжайте.

— Первый — очень короткий. Я в огромном роскошном доме, в мглистом коридоре, гляжу на противоположную черную стену. Все — монохромное. Сбоку от меня появляется человек. Он медленно и тяжело ступает. Он лыс, и кажется, у него ритмично раздуваются щеки. Но я не слышу ни звука. На нем светлый пиджак. Человек пересекает коридор слева направо, и я вижу, что стена за ним — это не стена, а огромное зеркало, в котором снова и снова повторяется отражение идущего, потому что есть еще одно зеркало, где-то сбоку от меня. И вот я смотрю на всех этих толстых, неуклюжих мужчин, гляжу, как они идут длиннющей шеренгой, маршируют в ногу слаженней, чем любое воинское подразделение… — Я гляжу в глаза врача. Глубоко вздыхаю. — Самое поразительное — что первое, ближайшее отражение не во всем повторяет действия мужчины. На секунду, лишь на одно мгновение оно поворачивается и смотрит на него — но при этом не сбивается с шага. Это лишь движение головы и рук. Человек в зеркале поднимает руки к голове, вскидывает их вот так, — показываю я врачу, — и мигом возвращает в прежнее положение. Шеренга копий черного толстяка скрывается с моих глаз. А настоящий человек, оригинал, даже не замечает, что произошло, и… собственно, это все.

Доктор жует губами и сцепляет короткие мясистые пальцы:

— Вы узнали хоть что-то из ваших собственных черт в горбуне, который бичевал море? А будучи странником в свободных одеждах, наблюдая с берега, испытывали при этом хоть мимолетное ощущение, что вы — еще и другой? И наконец, кто был реальней? Кажется, стоявший на берегу в определенный момент исчез — карлик с цепью перестал его видеть. Хорошо, сейчас не отвечайте. Поразмыслите над этим. И еще над тем фактом, что у человека, которым были вы, отсутствовала тень. Продолжайте, пожалуйста. Каков был следующий сон?

Я сижу и таращусь на доктора Джойса. У меня отпала челюсть. Что он сказал? Что я сейчас услышал? А что сказал я? Господи, да это еще хуже, чем было ночью. Доктор, я сплю, вы мне лишь пригрезились!

— Что?.. Я… Доктор… Что?.. Откуда вы?..

Доктор Джойс недоуменно смотрит на меня:

— Прошу прощения?

— Ч-что вы сейчас сказали? — У меня запинается язык.

— Что я сейчас сказал? — Эскулап снимает очки. — Мистер Орр, я не понимаю, о чем вы. А сказал я только: «Продолжайте, пожалуйста».

Господи, неужели я все еще сплю? Какое там! Бесполезно внушать себе, что это сон. Ладно, продолжаем. Может, это всего лишь временный сбой разума; меня не оставляет странное ощущение, что я брежу. Да, наверное, дело в этом, в чем же еще. Не поддавайся, держи себя в руках; спектакль должен продолжаться.

— Я… извините, доктор. Мне сегодня никак не удается толком сосредоточиться. Ночью плохо спалось. Может, потому и снов не было. — Я браво улыбаюсь.

— Понятно. — Добрый доктор возвращает очки на нос. — Вы себя нормально чувствуете? Рассказывать можете?

— Да.

— Вот и отлично. — И доктор улыбается, правда натянуто, как человек, который примеряет яркий галстук, осознавая, что тот ему не идет. — Когда будете готовы — продолжайте.

У меня нет выбора. Я уже сказал ему, что снов было три.

— В следующем сне, тоже черно-белом, я наблюдаю за парочкой в парке. Возможно, это лабиринт. Они на скамейке, целуются. За ними живая изгородь и статуя… Ладно, пусть будет просто статуя, фигура на постаменте. Женщина молода и привлекательна, мужчина в летах, важный, носит строгий костюм. Они страстно обнимаются. — Пока что я избегал смотреть доктору в глаза, и требуется значительное усилие воли, чтобы поднять голову и встретить его взгляд. — А затем появляется слуга. Не то дворецкий, не то лакей. Говорит что-то вроде: «Посол, вас к телефону». Пожилой респектабельный мужчина и молодая женщина оглядываются. Она поднимается со скамьи, оправляет платье и говорит что-то вроде: «Вот гадство! Долг зовет! Извини, милый». И уходит за слугой. Пожилой мужчина крайне раздосадован. Он подходит к статуе, глядит на ее мраморную ногу, потом достает откуда-то кувалду и отбивает большой палец.