Винляндия - Томас Пинчон

С Френезиной стороны стола, Блиц был поглотителем света, такого приходилось искать, чтоб увидеть, и трудиться, чтоб узнать, такому она платила слишком крупную десятину своей энергии, особенно когда он отваливал «через весь город», так он называл гонки за другими бабами. Ему нравилось бродить по теневым конторским комплексам в центрах этих городов Солнечного пояса, выискивать образованных дам в деловых костюмах, которые томились по кожаному прикиду изгоя. Не вопрос, это геморрой — но в одиночку, считала она, она пропадёт, слишком уж на виду, недостаточно изобретательна. Она думала: Слишком поздно, мы тут в сцепке, частенько воображая такой поворот в беседе, что позволит ей сказать: «Всё те парни — Блиц, я знала, что тебе будет больно, очень не хотелось, прости». Но он бы ответил: «Дай слово, что больше так не будешь». А она: «Как я могу? Едва они вскроют, что ты не прочь предать того, с кем ложился в постель, едва тебе присобачат этот код специалиста, так гламурные фугасы, вроде государственной измены, больше и не нужны, тебя могут использовать так же для чего угодно, в любом масштабе, вплоть до простейшего проступка, стоим им захотеть подцепить какого-нибудь местного судью, что склонен думать хером, как у тебя посреди ужина телефон зазвонит, и прощай мороженая лазанья». А у него бы на это не было ответа, и о невозможностях заговорила бы первой Френези. «Блейз, давай валить отсюда, к чёртовой матери, сами по себе, насовсем… найдём жильё? Купим?» Иногда она даже произносила это вслух. Отвечал он обычно не «Давай», но «Конечно… можно бы…» И вскорости случалось лишь очередное назначение, очередная дефективная аренда, которую едва покрывал чек денежного содержания. Хоть кто-нибудь ещё смотрит? Верила ли она когда-нибудь федеральным посулам защиты? Некая сказочная флотилия казённых машин без маркировки циркулировала круглосуточными сменами, присматривая за ними всеми, спящими в кроватках, удостоверяясь, что их свидетели останутся защищёнными навсегда?

В доме тишина, их сын Николас спит при Ящикосвете. Прерия, которой тут и не было никогда. Филодендрон и комнатная пальма, не понимают, что происходит, и кот Юджин, который, вероятно понимает. Френези отняла руку у Блица, и все вернулись к делу, к прошлому, агент по розыску сбежавших должников с огоньком одержимости в глазах, и по-прежнему на шаг-другой в хвосте, умиротворён лишь ненадолго. Само собой, она знала таких, у кого вообще проблем с прошлым не было. Многого в нём они попросту не помнили. Многие рассказывали ей, так или иначе, что им довольно перебиваться в реальном времени, не отвлекая драгоценной энергии на то, что, будем честны, уже лет пятнадцать-двадцать как сдохло и пропало. Но для Френези прошлое листало её дело вечно, зомби на горбу, враг, которого никому не хотелось видеть, пасть широкая и тёмная, как могила.

Когда шестидесятым настал капец, края юбок сползли, а расцветки одежды помрачнели, когда все стали краситься так, чтобы выглядело, будто краски на тебе нет совсем, когда лоскуты и лохмотья повидали лучшие дни, а очертания Никсоновской Репрессии прояснились до того, что их стали различать даже самые двинутые хипповские оптимисты, вот тогда-то, глядя в глубины осеннего ветра грядущего, она и подумала: Вот, наконец-то — вот мой Вудсток, мой золотой век рок-н-ролла, мои кислотные приключения, моя Революция. Вступив наконец в свои права, допущена к эксплуатации на дорогах, квалифицирована на полную автоматику, она понимала своё конкретное рабство как свободу, дарованную немногим, действовать вне ордеров и хартий, игнорировать историю и мертвецов, не воображать никакого будущего, никаких ещё-не-рождённых, уметь просто-напросто и дальше определять мгновенья только, чисто, действием, что их наполняет. Вот ей мир простоты и определённости, которого никакому кислотному торчку, никакому революционному анархисту нипочём не найти, мир, покоящийся на единице и нуле жизни и смерти. Минимальный, очень красивый. Узоры жизней и смертей…

А вообразить, в недальновидной горячке тех первых дней, она не могла того, что Никсон с его бандой просочатся и сюда, Гувер помрёт, даже начнут однажды играть в шарады, где гражданам позволят делать вид, что они подают прошения и читают, ежели их сочтут достойными, отредактированные версии собственных правительственных досье. Уотергейт и множество его побочек завершили для Блица и Френези позолоченный век. Она помнила, как он неделями не выходил из дома, целыми днями смотрел слушания, а ночью потом ещё и по общественному каналу, на полу, носом в самый Ящик, сосредоточенней обычного, каким она его видела, всё то лето ныл и злился перед подёргивающимся экранчиком. Он предвидел сокращения, суточные маленькие или вообще никакие, платёжки возвращаются, отвергаются, отзываются — никаких больше апартаментов в аэропортовских «Рамада-Иннах», аренд машин типа «гран-туризмо», привилегий в ГЛ[36], халяв в кафетериях, костюмных пособий, или, за исключением оперативных непредвиденностей, даже звонков за счёт абонента. Личный состав сменился, Репрессия не кончалась, ширилась, глубилась, и уходила с глаз долой, вне зависимости от имён тех, кто у власти, теперь назначения на новые адреса и задания паре определяла конторская политика где-то вдалеке, с каждым шагом всё дальше от дорогостоящих наслаждений, от дерзости масштаба, и всё меньше причин даже оружие носить, всё больше запутываясь в нескончаемой череде всё более убогих афер неуклонно сокращающихся пропорций и прибыльности, против мишеней столь не при делах по сравнению с теми, кто их устанавливал, что работала тут, должно быть, какая-то другая мотивация, не столь сиятельная, как национальная безопасность. Всякий раз им приходилось выучивать новый сценарий, глупей предыдущего, на самом деле прописанные реплики, которые требовалось оттачивать друг на друге, хотя вместе им выпадало работать и не всегда. Блиц исчезал подолгу, никогда сам не выдавал, куда, а иногда, само собой, там у него бывали и другие женщины. Френези быстро прикинула в уме оценку, насколько вероятно, не случись исповеди-нежданчика, ей об этом когда-нибудь узнать, и решила, что смысла беспокоиться нету. Она пришла к убеждению, что так он выражает свои чувства к тому, к чему свелась вся их жизнь, и кого ради.

— Жёстко признавать, — попробовала она разок ему довериться, — что лучше той пары первых работ в колледже больше ничего не будет.

— Опять пися заговорила, — допустил Блиц.

— Блейз…

— Ой, простите, пожалуйста! Я имел в виду, конечно, «вагина»!

Среди прочих больших печалей Блица были та, что некогда, не так уж давно, он был таким изгоем, что клейма ставить некуда, автоугоны в особо крупных размерах, тяжёлые и опасные наркотики, стрелковое оружие и динамит, и эпически дальние перегоны под покровом луны. Но затем его поймали, и маленькая жена-подросток его бросила, а суд отнял у него детей, и Блиц обратился, иного выбора не осталось — только зарабатывать себе путь наверх по их сторону закона, вскоре же понял, что никто не доверяет ему настолько, чтобы впустить до конца в какую бы то ни было руководящую структуру. Так и пришлось зависнуть, снаружи, как украшение, позвякивая со всеми прочими, кем он рулил или кто рулил им, горгульями, живущими на отвесном фасаде. Он знал, что пустят его только туда, где ничего не сломается, если он обратится вновь. Это бы значило — двадцати- или тридцатилетняя орбита вокруг мерзотно неоновой планеты пубертата, всю взрослую карьеру провести подростком под наблюдением, у кого никто в «семье» в него ни за что никогда не поверит.