Башня Ласточки - Анджей Сапковский

– Ей-богу, не знаю, как получилось, что они неприкончили друг дружку в первом же бою, – рассказывал спустя шесть днейНикляр, сын гробовщика. – Видать, здорово хотели позабивать. Да и оновидно было. Она его, он ее. Налетели дружка на дружку, столкнулись мгновенно, ипошел сплошной звон от мечей-то. Может, двумя, может, тремя ударами обменялись.Некому было считать-то ни глазом, ни ухом. Так шибко бились, уважаемый, чтоглаз человеческий аль ухо не ловили того. А плясали и скакали дооколо себясловно твои две ласки!

Стефан Скеллен, по прозвищу Филин, слушал внимательно,поигрывая нагайкой.

– Отскочили дружка от дружки, – тянулпарень, – а ни на ей, ни на ём – ни царапинки. Крысиха-то была, видать,злющая как сам черт, а уж шипела не хуже котища, когда у его хочут мышьотобрать. А милсдарь господин Бонарт был совсем спокойным.

– Фалька, – сказал Бонарт, усмехаясь и показываязубы, как настоящий гуль. – Ты и верно умеешь плясать и мечом вертеть! Тыменя заинтересовала, девушка. Кто ты такая? Скажи, прежде чем умрешь.

Цири тяжело дышала. Чувствовала, как ее начинает охватыватьужас. Поняла, с кем имеет дело.

– Скажи, кто ты такая, и я подарю тебе жизнь.

Она крепче стиснула рукоять. Необходимо было пройти сквозьего выпады, парирования, рубануть его прежде, чем он успеет заслониться. Нельзябыло допустить, чтобы он отбивал ее удары, нельзя было и дальше принимать насвой меч его меч, испытывать боль и надвигающийся паралич, который пронизывалее насквозь и заставлял костенеть при его выпадах локоть и предплечье. Нельзябыло растрачивать энергию на пустые уверты от его ударов, проходящих мимо небольше чем на толщину волоса. «Я заставлю его промахнуться, – подумалаона. – Сейчас. В этой стычке. Или умру».

– Ты умрешь, Крысиха, – сказал он, идя на нее свыставленным далеко вперед мечом. – Не боишься? Все потому, что не знаешь,как выглядит смерть.

«Каэр Морхен, – подумала она, отскакивая. –Ламперт. Гребень. Сальто».

Она сделала три шага и пируэт, а когда он напал,отмахнувшись от финта, она крутанула сальто назад, упала в полуприсест и тут жерванулась на него, поднырнув под его клинок и выворачивая сустав для удара, длястрашного удара, усиленного мощным разворотом бедер. И тут ее неожиданноохватила эйфория, она уже почти чувствовала, как острие вгрызается ему в тело.

Но вместо этого был лишь жесткий, стонущий удар металла ометалл. И неожиданная вспышка в глазах. Удар и боль. Она почувствовала, чтопадает, почувствовала, что упала. «Он парировал и отвел удар, – подумалаона. – Я умираю».

Бонарт пнул ее в живот. Вторым пинком, точно и болезненнонацеленным в локоть, выбил у нее из рук меч. Цири схватилась за голову, оначувствовала тупую боль, но под пальцами не было раны и крови. «Он ударилкулаком, – зло подумала она. – Я просто получила кулаком. Илиголовкой меча. Он не убил меня. Отлупцевал как соплячку».

Она открыла глаза.

Охотник стоял над ней, страшный, худой как скелет,возвышающийся как большое безлистное дерево. От него разило потом и кровью.

Он схватил ее за волосы на затылке, поднял, заставил встать,но тут же рванул, выбивая землю из-под ног, и потащил, орущую как осужденная навечные муки, к лежащей у стены Мистле.

– Не боишься смерти, да? – буркнул он, прижимая ееголову к земле. – Так погляди, Крысиха. Вот она – смерть. Вот так умирают.Погляди, это кишки. Это кровь. А это – говно! Вот, что у человека внутри.

Цири напружинилась, согнулась, вцепившись в его руку,зашлась в сухом позыве. Мистле еще жила, но глаза уже затянул туман, они ужестекленели, стали рыбьими. Ее рука, будто ястребиный коготь, сжималась иразжималась, зарывшись в грязь и навоз. Цири почувствовала резкую,пронизывающую вонь мочи. Бонарт залился хохотом.

– Вот так умирают, Крысиха. В собственном дерьме икишках!

Он отпустил ее. Она упала на четвереньки, сотрясаемаясухими, отрывистыми рыданиями. Мистле была рядом. Рука Мистле, узкая, нежная,мягкая, умная рука Мистле…

Она уже не шевелилась.

– Он не убил меня. Привязал к коновязи за обе руки.

Высогота сидел неподвижно. Он сидел так уже долго. Дажесдерживал дыхание. Цири продолжала рассказ, ее голос становился все глуше, всенеестественнее и все неприятнее.

– Он приказал сбежавшимся принести ему мешок соли ибочонок уксуса. И пилу. Я не знала… Не могла понять, что он надумал… Тогда ещене знала, на что он способен. Я была привязана… к коновязи… Он крикнул каких-точелядников, приказал им держать меня за волосы… и не давать закрыть глаза.Показал им, как… Так, чтобы я не могла ни отвернуться, ни зажмуриться… Чтобывидела все, что он делает. «Надобно позаботиться, чтобы товар не протух, –сказал он. – Чтобы не разложился!..»

Голос Цири надломился, сухо увяз в горле. Высогота,неожиданно поняв, что сейчас услышит, почувствовал, как слюна заполняет емурот.

– Он отрезал им головы, – глухо сказалаЦири. – Пилой. Гиселеру, Кайлею, Ассе, Реефу, Искре… И Мистле. Отпиливалим головы… Поочередно. У меня на глазах.

Если б в ту ночь кто-нибудь сумел подкрасться к затеряннойсреди трясин хате с провалившейся и обросшей мхом стрехой, если б заглянулсквозь щели в ставнях, то увидел бы в скупо освещенной комнатушке седобородогостарика в кожухе и пепельноволосую девушку с лицом, изуродованным шрамом во всющеку. Увидел бы, как девушка содрогается от плача, как всхлипывает, как бьетсяв руках старика, а тот пытается ее успокоить, неловко и машинально гладя ипохлопывая по содрогающимся в спазмах плечам.

Но это было невозможно. Никто не мог этого увидеть. Хатабыла хорошо спрятана среди камышей на болоте. На вечно покрытом туманамибезлюдье, на которое никто не отваживался заглядывать.

Часто мне задавали вопрос, как получилось, что я решилзаписывать свои воспоминания. Многих, казалось, интересовал тот момент, когданачали возникать мои мемуары, какой именно факт, событие или же явлениесопутствовали началу записей либо дали толчок к ним. Сначала я давал разныепояснения и частенько лгал, однако же теперь предпочитаю писать правду,поскольку сегодня, когда волосы мои поседели и заметно поредели, я знаю, чтоправда есть ценное зерно, ложь же – ни на что не годные плевелы.

А правда такова: событием, которое дало всему начало икоторому я обязан первой записью, из коих впоследствии начал формироваться трудмоей жизни, было то, что я совершенно случайно нашел клочок бумаги и обломоксвинцового карандаша среди вещей, которые я и мои друзья позаимствовали излирийских военных лагерей. Случилось это…

Лютик. «Полвека поэзии»