Секретная битва - Андрей Семенов

— Он прав! — радостно воскликнул фон Гетц.

— Ге-ни-аль-но! — протянул Валленштейн.

— В самом деле, господа, давайте нахлещемся, — с энтузиазмом поддержал идею фон Гетц.

— Пожалуй, дорогой Конрад, мы с вами столько пережили, что небольшая разрядка пойдет нам только на пользу.

— Я знаю лавку, где продают отличную финскую водку. Могу сбегать, — из Коли вовсю пер советский человек.

— Ну что вы, Тиму, — с некоторым осуждением возразил Валленштейн. — Я слышал, что распивать на троих — это русский национальный обычай. Давайте все вместе пойдем в какое-нибудь кабаре, посмотрим программу, полюбуемся ножками кордебалета.

— В гаштет, — поправил фон Гетц.

— В гаштет, — согласно кивнул Валленштейн.

— А может, вы сначала переоденетесь? — подал голос рассудка Коля.

Решено было пить так, как это позволено делать только высшей, арийской расе. По пути к гаштету выяснилось, что у них троих в этом плане много общего. Фон Гетц был несомненным арийцем, Валленштейн, можно сказать, принадлежал к нордической расе как швед (его еврейская составляющая была деликатно выведена за скобки), а Тиму Неминен был признан типом, приближающимся к нордическому, на правах уроженца страны Суоми. Поэтому в предстоящем распитии горячительных напитков всем надлежало руководствоваться древнегерманской традицией, как к тому призывали доктор Геббельс и сам великий фюрер германской нации. Знаток истории Валленштейн попробовал было напомнить, что эти самые тевтонские рыцари, бывало, набирались до такой степени, что шесть оруженосцев не могли водрузить их на боевого коня, не говоря уже о том, что копье падало на землю, щит сползал с руки, а сам рыцарь, не попадая в стремена, все норовил соскользнуть вниз. Но фон Гетц — сам потомок славных тевтонцев — ничего подобного не мог припомнить за своими предками. Семейное предание, подробно живописавшее доблестные бранные подвиги рыцарей-предков, наглухо молчало об их поведении в быту, если не считать того, кто на ком был женат и сколько дал потомства женская и мужеская полу. Впрочем, это уже несущественно.

Подвальчик, в который они ввалились, приняв его за гаштет, спустившись по крутым ступеням, внизу переходил в неожиданно просторный зал, который был бы хорошо освещен, если бы не темная обивка стен и потолка. Из-за темного цвета панелей в зале установился полумрак. Свет слабел по мере отдаления от центра, и возле стен царила уже уютная темнота, не раздражающая глаз посетителя. Вдоль стен стояли столики, разделенные между собой ажурными перегородками. Таким образом, соседи не могли видеть друг друга, а видеть посетителей за столиком у противоположной стены им мешал свет, бьющий в середину зала. Торцовая стена была завешана темно-синей кулисой, из-под которой выбегал низкий подиум, примыкавший к крохотной круглой сцене посреди зала.

Молодой кельнер в белой рубашке и с большим белым же полотенцем, заткнутым вокруг черных брюк, любезно встретил их и проводил за столик.

— Если господа побудут у нас, то через час начнется вечернее представление, — сообщил он, приняв заказ.

— За счастливое спасение! — поднял тост Валленштейн, когда кельнер принес и расставил выпивку и закуски.

— За Мааруфа! — фон Гетц поднял свою рюмку.

— За Мааруфа, — согласился с ним Валленштейн и залпом выпил.

Фон Гетц повторил его движение.

Коля, посмотрев сначала на Валленштейна, потом на фон Гетца и оценив их настрой, поднял свою рюмку, подержал ее некоторое время в руке и… поставил обратно.

«Кто-то из нас должен быть трезвым, — решил он. — Немец со шведом, кажется, попали в какую-то историю, из которой чудом выбрались. Настрой у них боевой. У нас в деревне мужики так пьют, перед тем как драться село на село. Если и я буду пить вместе с ними, то через пару часов мы не то что не найдем дорогу домой, но и через губу не переплюнем».

— За нашего гостеприимного хозяина! — Фон Гетц налил по второй, едва выпив первую.

— За Тиму! — Валленштейн опять поддержал друга. — Ей-богу, Тиму! Вы славный парень! С вами можно иметь дело! Вы мне понравились еще во время нашей с вами поездки в Польшу. Не знаю, что бы я тогда без вас делал. Да вы совсем не пьете.

— Я пью, — успокоил его Коля. — Пью. Вы закусывайте, пожалуйста.

На сцену из-за кулисы тем временем выскочил маленький живчик лет пятидесяти с апоплексическим пунцовым лицом и туповатой добрейшей улыбкой. Блестки, нашитые на не по размеру большой фрак, при каждом его движении пускали зайчиков, отражая верхний свет.

— Дорогие господа и дамы! Медам эт месью! — обратился он к сидящей за столиками, одному ему видимой публике, сложив свои красные ручки на аккуратном животике. — Мы начинаем вечернее представление. Честь имею предложить вашему вниманию первый номер нашей программы — французские комические акробаты «Три-Жюно-Три». Попросим!

Аплодируя сам себе, кафешантанный конферансье удалился за кулису, а на сцене возникли три малорослых, но крепких паренька в облегающих трико, которые, кривляясь и дурачась, стали подбрасывать и ронять друг друга. Без смеха смотреть на них было невозможно.

Зрелище ненадолго отвлекло честную компанию от выпивки, но Валленштейн скоро опомнился и налил по третьей.

— За что пьем? — осведомился Коля, поднимая свою рюмку так, будто и в самом деле был залихватский выпивоха.

— За победу! — уверенно сказал фон Гетц.

— За скорейшее окончание войны! — поправил его Валленштейн.

Две рюмки, описав в воздухе полуокружность, опрокинулись в немецкий и еврейский желудки. Коля опять не пил.

«А ведь вот он — Интернационал! — подумал он. — Все так, как нас учили на политзанятиях. Немец, швед и мордвин сидят и льют за одним столом».

Акробатов сменила томная грудастая девица с глубоким декольте, позволявшим нескромным взглядам любоваться ее прелестями, и гораздо более глубоким вырезом на спине, из которого акульими плавниками выпячивали лопатки. Низким прокуренным голосом под аккомпанемент гитары и скрипки девица затянула французский романс, сильно отдающий цыганским «Очи черные».

Фон Гетц вспомнил Париж и загрустил.

Девица была отвратительной и вульгарной. Песня — безобразно пошлой. Визгливая скрипка не поспевала за гитарой, и оба инструмента не могли догнать певицу. Но воспоминания о Париже, об офицерских забавах, о Французской кампании сорокового года и апогее Третьего рейха были настолько острыми, что фон Гетц сам не заметил, что наливает себе четвертую рюмку. Если сравнивать события последних пятидесяти часов, то воспоминания о Париже были сейчас мучительны. Никого не приглашая, фон Гетц выпил.

Он начал хмелеть.

Девица скрылась в кулисе, а на ее месте появился фокусник в хламиде, перешитой из шелкового банного халата.

— Еще по одной? — спросил Валленштейн.

— Валяйте, — кивнул фон Гетц.