Удалённый аккаунт - Алесса Ли

уезжать, оставляя Энже одну. Но она заверила меня, что с ней все будет в порядке, к тому же, следующим вечером ей нужно было на работу, поэтому практического смысла отменять поездку не было. Мы договорились, что за эти два дня обе попробуем сделать первый шаг.

В 6 часов 32 минуты утра мой поезд начал путь из Москвы в Нижний Новгород. Людей в вагоне оказалось мало и мне повезло сидеть одной во всем ряду, чему рады были и проводники, которые быстро провели вторую проверку документов и исчезли из поля моего зрения. Накануне я не успела обдумать ровным счетом ничего, план укладывался в простое “посетить место захоронения Арины”. Это не назвать могилой, ведь ее прах поместили в стену и правильного названия такого типа погребения я не знала. Хотелось назвать мемориалом, но я решила уточнить, пока ловил интернет. Сеть была доступна до начала самого интересного за окном.

Я зашла на сайт крематория. Сначала пролистала страницу с ценами, которые меня весьма удивили. Во-первых, умирать оказалось, очень и очень дорого. Одна только кремация вышла нашим бывшим опекунам почти в 20 тысяч рублей, и это не учитывая, что ее тело везли из другого города. Аренда траурного зала с церемонией, которую мне не хотелось бы даже просто помнить, стоила около 8 тысяч. И в самом конце я узнала, как называется ее новый “дом”, но, кажется, не последний. Аренда колумбарной ниши на первые три года составляла еще 20 тысяч, а последующие неизвестные отрезки времени (на сайте, видимо, забыли указать годы или месяцы) по 3 тысячи рублей. Я бы не смогла обеспечить ей даже отдаленно достойные похороны ни финансово, ни морально.

Итак, место, где теперь находилось то, что осталось от Арины, называли колумбарием, и, как указано на сайте, название это происходит от латинского слова, означающего голубятню. Иронично.

И все же, поездка к новой голубятне заняла бы не так много времени, сколько я планировала находиться в родном городе. Импульсивно я взяла билеты на утро вторника и вечер среды, решив все-таки попробовать узнать о себе немного больше.

Интернет пропал, за окном побежали бескрайние поля, полузаброшенные деревеньки и редкие, загадочные часовни. По дороге такие встречались раз или два, но я никак не могла запомнить даже расположение относительно редких остановок “Ласточки”, не говоря уже о стороне и минуте поездки, чтобы вовремя выглянуть в окно. Наверное, все очарование пути находилось в этих мимолетных встречах с развалинами из красного кирпича. Всегда оставался вопрос, ответ на который наверняка можно найти в интернете, но приятнее придумывать им историю самостоятельно. Как давно они там стоят? Что раньше появилось: часовня или железная дорога? Или, может быть, я ошибаюсь, и это электрическая будка. Мне так хотелось однажды сойти с поезда и пойти вдоль рельс, чтобы побыть среди этих камней немного дольше. Завораживали.

Но это не значит, что в ожидании появления развалин я скучала. Нет, поля и леса в любое время года казались мне волшебными и интересными. Много, очень много километров леса, полей и умирающих поселений…

Вначале одиннадцатого поезд постепенно сбрасывал скорость и мы прибыли в город трудовой доблести и славы — Нижний Новгород. Потрясающий город контрастов с красивой набережной, центром, не уступающим по атмосферности Москве, и забытыми Богом и социальными службами сиротскими гетто. Я нерешительно стояла на площади у вокзала — куда бы мне пойти? С чего начать? Хотелось сразу поехать к крематорию, но что-то мне подсказывало, что не стоит. И я вызвала такси до улицы Никиты Рыбакова, где располагался детский дом, в котором я провела чуть больше десяти лет своей жизни. Я надеялась, что директором так и осталась Тамара Федоровна, с которой у меня были не лучшие отношения, но был шанс, что она станет со мной разговаривать.

Нижний Новгород разделен рекой на две части — верхнюю и нижнюю. И если первая регулярно менялась и реконструировалась, то вторая, не считая района вокруг стадиона, где проходил чемпионат по футболу 4 года назад, осталась практически прежней. И мой детский дом не исключение: все тот же крытый главный вход, красные кирпичные стены с подобием наличников. На прилегающей территории не было детей, вероятно, шли уроки. Я невольно улыбнулась воспоминаниям о тех годах, и, думаю, чувства мои были схожи с тем, что ощущают люди из нормальных семей. Плохого, конечно, было достаточно, поэтому почти каждый первый обязательно проходил через фантазии сначала о биологических родителях, которые вот-вот придут, а затем и о приемных, где будет в доме личная комната, собственные вещи, которые не растащат другие дети и нянечки. А с возрастом приходило понимание, что с каждым прожитым днем эти мечты становятся только более несбыточными. И, правда, всем нужны были румяные младенцы, реже — голубоглазые пятилетки, но за все время я не слышала, чтобы кто-то пришел за 16-летним “этническим” подростком. Хотя имея карие глаза и темные волосы, возможно, я могла бы надеяться на появление в моей жизни приемных родителей, но все приходили за Катями и Ксюшами, а, услышав имя Акылай, сразу отказывались. Однажды, когда мы посещали начальную школу, я, пробегая мимо, услышала обрывок фразы:

—

Акылай? Узбечка что ли? — я тогда машинально повернулась и встретилась взглядом с высокой женщиной в пальто.

Самых “вкусных” разобрали до года, удовлетворительных до 7 лет, а после этого срок годности у детдомовца истекает, а в группе остаются только ребята с той или иной проблемой со здоровьем, этнические и, со слов одной воспитательницы, непригодные — сломанные, психически травмированные. Спустя годы я поинтересовалась, а как же мы выглядим для потенциальных родителей? Я была не удивлена, а скорее разочарована — подбор ребенка осуществлялся через официальный сайт, где можно было настроить фильтры и выбрать сироту, как в интернет-магазине. Начиная от понятных “год рождения” и “группа здоровья” и заканчивая цветом глаз, волос и кожи. А процесс просмотра фотографий и подробной информации показался мне рекламой контрацепции, потому что практически все, кто оставался среди предложенных вариантов, имели 3–4 группы здоровья, у подавляющего большинства на лицо фетальный алкогольный синдром, или нежелательная для славян наружность. Национализм, получается.

Я ощутила обиду на человека, давшего мне имя.

Я вернулась туда, чтобы узнать, из какого дома малютки прибыла, так как мне известно, что задокументированной информации об обстоятельствах моего явления на свет нет.

За пластиковой входной дверью сидела женщина, которая из-за недостатка финансирования была и охранником, и вахтером, и завхозом.