Небесный Стокгольм - Олег Нестеров

Можно говорить о воспитании нового человека, можно принять сто тысяч программ на пленумах, нарисовать миллион лозунгов, говорить бесконечные речи с трибун, все будет напрасно, все пройдет мимо.

А тут раз само пришло. Просто так, откуда ни возьмись. Передача по второй программе. Конкурс эрудитов. А на деле появился удивительный феномен, миру неведомый, когда вдруг миллионам молодых людей враз захотелось стать другими: яркими, современными, эрудированными. Появилась мода на знания, мода на то, чтобы быть лучше! Было ли такое когда-нибудь? Вряд ли. А мода – великая штука.

Появился всесоюзный инкубатор нового человека – как подарок судьбы, как еще одни шанс, как награда непонятно за что. И даже неудивительно было, что он появился с интервалом в две недели после принятия на XXI съезде программы по построению Коммунистического общества в СССР.

И это все легко, без всякого пафоса!

Знаниями гордились, к ним тянулись, щедро делились, вопросы задавали с улыбкой и с улыбкой же на них отвечали. Если был сбой и эрудиции не хватало, в ход шло остроумие, попытка выйти из положения, найти свой оригинальный ответ. Но ни в коем случае не сдаться. Не проиграть.

Это был клуб, в который от передачи к передаче вступала вся страна.

В Новый год собрались в Малаховке, на даче у Антона. Быстро затопили печь, выложенную кафелем, она стояла в центре дома и грела все четыре комнаты. Обложили ее подушками и развесили вдоль нее на стульях одеяла – предстояло тут ночевать.

Антон раздал всем валенки, а Пете с Кирой достались еще и старые фетровые шляпы, синяя и зеленая. Ребят он поставил на мясо у мангала, девушки резали винегрет, Люсю послали к радиоле менять пластинки.

Сам Антон слонялся с деловым видом по всему дому, а потом и вовсе ушел к соседям узнавать новости.

– Хороший был год, – сказал Петя, – какой-то совсем другой, не как раньше. И сбылось многое.

– Да… Некоторые, вот, со Стравинским поговорили… – улыбнулся Кира. – Ты, кстати, знаешь, что Шостакович написал пять романсов на тексты из «Нарочно не придумаешь»?

– Шутишь!

– Клянусь, я даже проверил, он все действительно из «Крокодила» взял.

Петя на секунду задумался.

– Кира, вот послушай, помнишь, я Филиппычу ляпнул про классику в филармонии и про киножурналы? Вел себя как дурак. А тут летом на тебе – «Фитиль»! И вот ты мне говоришь – Шостакович с «Крокодилом». Сказали мы ему про мертвечину на телевидении – раз, КВН появился.

– Да ты просто об этом думаешь и видишь. Так всегда бывает. Пришло время – и все это появилось.

Подошла Люся.

– Мы тут год обсуждаем, – сказал Кира. – Про Шостаковича говорим.

– А я с Иегуди Менухиным репортаж делала. Интервью брала.

– И меня не предупредила?

– Тебе уже другой гений все сказал.

– А кто это – Менухин? – спросил Петя.

– Скрипач. Приехал к нам на гастроли.

– Я у него спрашиваю: «Скажите, а как вы думаете, почему нашу классику во всем мире слушают и любят?»

– А он?

– «Вы, – говорит, – в России, страдали много».

* * *

– Кто-нибудь понимает, что происходит?

Белка ворвалась в дом, когда куранты уже давно пробили. С ней был какой-то здоровенный парень с добрыми глазами, правда уже порядком выпивший. На нем была куртка то ли оленевода, то ли полярника.

– Ни здравствуй тебе, ни до свидания. Ну, с новым счастьем! – Антон посмотрел на гостя.

– Это Гена, – мимоходом сказала Белка. – Нет, ну неужели вы не понимаете, что происходит что-то не то?

– Белка, о чем ты? Давай поешь сначала.

Ее все-таки усадили, накормили-напоили, но она все никак не могла успокоиться:

– Я про Манеж.

– А что там? – спросил Петя. – Мы с Настей были, нам понравилось. Внизу реалисты, наверху модернисты.

– Видели Хрущева, когда он уже к машине вышел, – добавила Настя. – Он про ангела говорил.

– Про ангела? Он про сраку только может…

– Белка, сейчас выгоню, – предупредил Антон.

– Знаете, какое у него любимое слово в Манеже было? Пидарас. Упоминал его всуе.

– Это как? – не понял Петя.

– Подходил к каждому из билютинцев, а они напряжены, не всякий день к ним весь этот иконостас с первомайских плакатов в гости приходит. Подходил и спрашивал: а вы пидарас?

– Белка, ты что, дура? Откуда ты это все в дом несешь? – не выдержал Антон.

– Все так и было, и тому есть масса свидетелей. – Она кивнула на своего верзилу. – А потом спрашивал у каждого: «А ваш отец не репрессирован?» Там действительно у многих они полегли в мясорубке. Впечатление, что их специально на выставку по такому принципу подбирали.

– Каждый шестой, – сказала Вера.

– Что каждый шестой? – не понял Антон.

– Каждый шестой в стране был репрессирован. Двадцать миллионов сгинуло.

Все замолчали.

Гена уже несколько раз прикладывался к рюмке и съел почти всю селедку под шубой.

– И что Хрущев? – спросил Петя. – Не понравилось ему? Выходил-то он из Манежа очень мирный.

– Зато там громы и молнии метал. Подстава все это.

– Чего подстава?

– Подставили билютинцев. Это всё старые пердуны, которые рисуют годами домны и весенний сев, чувствуют, что их отодвигают, и сопротивляются, как могут. Специально подстроили, чтобы Хрущ на всех наорал и враз всех нормальных прикрыл. В последний момент, в ночь, позвонили Элику и говорят – привозите срочно картины, даем весь второй этаж, Хрущев придет. Элик чувствовал подвох, но до конца не верил. Ну, конечно, легко можно бдительность потерять, когда вокруг тебя все хороводы водят – и Ильичев, и Фурцева…

– Ну что ты говоришь, ну подумай, тут художники свою поляну делят, а тут Хрущев, первый человек государства. – Антон махнул рукой. – Он и так скачет по стране туда-сюда. Тут война чуть не случилась, какие художники?

– А такие. Я знаю, что говорю. Московское отделение, прогрессивное, написало наверх жалобу, что в Академии художеств окопались всякие ретрограды, сталинисты, что денег Академия жрет ужас сколько, а толку ноль, одни бездарности. Те и пошли в контратаку, понятно, было что терять. И смогли все провернуть. Академию оставили, а Серова ее президентом сделали.

– Тот еще гад, – подлила масла в огонь Люся. – Главный специалист по ленинской тематике. Я недавно как раз брала у него интервью. Долго резала, монтировала, все его оговорки и неграмотности оставила, все его мыслишки убогие. И представляете, приняли без единого слова.