Тайна мертвой царевны - Елена Арсеньева

Но говорить о чем бы то ни было с другими девушками тем было строго запрещено. Ловили недовольные взгляды – понятно, что сестер считали заносчивыми, нелюдимыми и дурно воспитанными! – однако мама страшно боялась, что дочери услышат какие-нибудь разговоры, которые в то время ходили везде: про немку, которая шпионит в пользу германского Генштаба, и про Гришу, которого рабски слушаются родители.

Разве могли люди знать, как ненавидят Григория сестры? А что касается немки-шпионки, как окружающие называли маму, это вообще было полной чушью и ужасной гадостью, о которой сестры даже думать не хотели.

Ослушаться родителей они не смели, потому молчали, втихомолку переживая из-за стены отчужденности, которая постепенно росла между ними и другими девушками, работающими в «Складах».

Конечно, младшая сестра отлично понимала, насколько важно обеспечить госпитали перевязочным материалом, только не понимала, почему это надо делать вручную. Так корпию в Турецкую войну щипали! Ведь существовали отличные ручные машины для резки бинтов, их надо было завести две-три, не больше, и за два часа несколько человек могли нарезать и скатать бесконечное количество бинтов. В другом «Складе», в Мраморном дворце, где всем заведовала Наталия Ивановна Сергеева, жена русского посла в Швеции, потом в Сербии, бинты не катали руками – все делалось специальной машинкой; а за другим столом упаковывали пакеты-подарки.

Но, конечно, девочка помалкивала. Не тот случай был, чтобы характер выказывать или критиковать кого-то. Надо было поддержать маму.

Однако в «Складе» ей было страшно утомительно. Нет, работа не казалась тяжелой. Дело было в другом – в ее непоседливом, живом характере. Не зря же дома ее часто называли Шбивз или Швыбзик, вспоминая при этом ее давно умершего шпица, который вечно носился по комнатам, оглашая их лаем: маленький, кругленький, проказливый, очаровательный, ласковый… Она ужасно рыдала, когда песик умер, и радостно откликалась на это прозвище, которое напоминало о нем. Сначала говорили: «Малявочка, кубышечка, ты в точности как Швибз!» – потом прозвище к ней прилипло.

Она терпеть не могла долго сидеть почти неподвижно – ведь двигались только руки! – поэтому то и дело принималась возить по полу затекшими ногами – и нечаянно задевала сидевшую рядом с ней хорошенькую Ниночку Мещерскую – дочь знаменитого промышленника.

Затем следовал короткий диалог:

– Oh! je vous en prie, excusez-moi!

– Oh! mais ce n’est vraiment rien…[37] – И обе, украдкой обменявшись торопливыми улыбками, возвращались к своей работе.

И больше ни слова ни с кем, хотя остальные девушки постоянно болтали между собой. Кстати, сестер очень удивляло, почему русской речи здесь почти не было слышно: говорили по-французски, по-английски и, что казалось уж совсем удивительным, по-немецки! Дома мама и отец в это время велели девочкам говорить по-русски как можно больше!

Хорошо, хоть в госпитале можно было и по-русски говорить, и сидеть неподвижно там не приходилось!

Когда война началась, младшей дочери едва исполнилось тринадцать. И она, и Маша, бывшая всего лишь двумя годами старше, не могли работать сестрами милосердия, но они отдавали собственные деньги на закупку лекарств, а главное, старались хоть чем-то помочь в госпиталях. Девочек и Алешу довольно часто возили в Могилев, в Ставку, показывали им окопы, знакомили с солдатами, готовыми идти в бой, чтобы защитить Россию от врага. Девочки видели, как трудно им, видели страшные изобретения войны, которые должны были уничтожить как можно больше людей, убить их или изранить. Сестры понимали, какое страдание, какую муку несет война. Вернувшись в Петроград, почти каждый день по два или три часа проводили с ранеными в госпитале – и им не приходилось себя заставлять, делать это по обязанности. Это стало потребностью, необходимостью.

Сестры читали раненым вслух, дарили им вещи, связанные и сшитые своими руками, играли в карты и в шашки, писали под их диктовку письма домой…

Один солдат – по фамилии Луканов – младшей сестре очень нравился. Он лишился обеих ног, но вел себя так, словно никакая беда его не коснулась. Жалко его было просто до слез, но если он мог сдерживать свою боль, свое горе, то и она изо всех сил старалась не рыдать при виде его, не выказывать жалости, которая могла бы его обидеть.

Однажды Луканов попросил написать письмо его тетушке, которая жила в Москве, и сообщить, что он ранен и лежит в госпитале. А потом пожалел, что не умеет ни читать, ни писать.

– Да я вас научу! – воскликнула девочка, очень обрадовавшись, что может ему хоть чем-то помочь.

И уроки начались. Луканов все очень быстро схватывал. Глядя в книгу и старательно складывая слоги в слова, он иногда, конечно, запинался, и тогда устремлял напряженный взгляд на браслет, обхватывающий запястье младшей сестры. Им всем были подарены такие браслеты с серо-синими уральскими сапфирами, и девочки их никогда не снимали. Такие золотые вещи тогда стали очень в моде и были весьма декоративны; носить настоящие бриллианты в их возрасте не полагалось, а полудрагоценные камни дозволялось.

– Как погляжу на этот камень, – объяснял Луканов, – так в голове проясняется.

Потом, дома, младшая сестра спросила у старшей, Ольги, которая вечно что-нибудь читала и, кажется, знала все на свете, может ли сапфир воздействовать на память.

– Конечно, – кивнула Ольга. – Он пробуждает жажду знаний, способствует умудрению человека. Так что твой Луканов прав.

На другой день девочка рассказала об этом раненому. Он встрепенулся:

– Матушка-покойница моя, царство ей небесное, очень любила всякие такие сказки сказывать. Про камни, про цветы, про деревья. Мол, каждый камень или цветок способен чудеса творить. Звезды на небесах различала, знала, как они на людей действуют. Понимала, что какая линия на человеческой руке означает. Я от нее тоже одну штуку узнал. Покажите-ка левую ручку! По ней можно угадать, что человеку на роду написано.

Девочка протянула ему ладонь. Конечно, Луканов дотронуться до нее не решился, но всмотрелся и воскликнул радостно:

– Экая же у вас жизненная линия длинная да глубокая! Как ножом прорезана! Многие годы проживете, до самой старости! Наверное, до восьмидесяти лет. А то и до ста!

– А еще что-нибудь расскажи, голубчик, Луканов! – взмолилась любопытная девочка. – Другие линии что говорят?

– Да я не знаю, – развел он руками. – Я только про жизнь запомнил! – И вдруг он опечалился: – А может, все это и ерунда. Мне матушка предсказывала, что я красавицу-царевну от смерти спасу. Да где же мне теперь?..

Что ответить на это, девушка не знала. Наверное, и впрямь лживым оказалось предсказание! Но все же, вернувшись домой, она решила блеснуть новыми знаниями. Взяла Машу за руку и заявила, что сейчас все ей предскажет и расскажет. Всмотрелась в ее линию жизни – и чуть не ахнула. Линия была такая короткая и едва различимая…